ОТПЕВАНИЕ

Ожидание затягивалось. Родственники стояли, переминаясь с ноги на ногу, у входа в храм божий, словно некрасовские крестьяне у парадного подъезда или провожающие на забытом богом полустанке. Тоскливый предосенний дождик несколько раз пытался начать накрапывать и снова переставал после первой капли, похожей на слезу, выжатую из себя нетрезвым наемным плакальщиком. Иногда к ней добавлялась вторая, пролитая из вежливости кем-то из окружающих.

В последний путь провожали двух старушек, смирно лежавших у входа в храм божий в стоявших на прихваченных из дома скамеечках гробах, самых дешевых из существующих. Последние жилища были обиты красной тканью, через которую виднелись просветы в досках, так же плохо пригнанных, как и вся прожитая жизнь новопреставленных. Третий спутник запаздывал, а поскольку в храме божьем принято отпевать по трое, приходилось ждать опоздавшего и остальным. Но ропота не было, поскольку в данном направлении перевозки осуществляются вне расписания. Да и неудобно суетиться перед лицом Вечности.

Крышки гробов стояли на крыльце храма слева. Напротив крышек располагались три бойкие девицы, олицетворение всего живого, приятно отличающиеся своей мимолетной внешностью от этих принадлежностей Вечности. Они были одеты в платья до щиколоток, переставших возмущать своей открытостью борцов за нравственность еще двести лет назад, когда с ними смирились сторонники шлейфов. Но, выиграв в длине, платья проиграли в ширине. (Нельзя же, в самом деле, выигрывать везде). Поэтому они охватывали то, что под ними было скрыто от нескромных взоров, со страстью впервые дорвавшегося любовника, свидетельствуя, что блаженства можно достичь и на земле.

Девы чирикали о чем-то земном, словно птички на зеленой ветке ранней весной. Наверное, об устройстве собственного гнездышка.

Наконец подвезли третий гроб. Из служебного помещения напротив храма вышел священник отец Святополк и направился к месту действия с решительностью прораба первых пятилеток. Несмотря на прохладу, он был без головного убора, чтобы не помять недешевую прическу, свидетельствующую, что грешной земле есть, чем удержать людей земнородных от вознесения на небо помимо силы притяжения. Судя по ней, приход не бедствовал. Борода священнослужителя также напоминала не столько о графе Монте-Кристо, только что бежавшем из узилища, где отращивал ее восемнадцать лет, а была подстрижена на началах разумной достаточности, коих, очевидно, священник придерживался и в стремлении попасть на Небо. Он явно хотел угодить не только богу, но и окружающим.

При той склонности к распрям из-за пустяков, которую проявляли церковники на протяжении веков, удивительно, что не возникла очередная – из-за длины бороды. Раскольники остались бы с самой длинной бородой, какая только возможна в нынешнее время вымирающей мужской природы, а обновленцы перешли бы к самой короткой. После этого в дело могла бы вмешаться светская власть и осудить слишком длинную бороду как правый уклон, а слишком короткую – как левый.

Если же по попущению божьему к расколу все-таки дело придет, то следует признать, что более короткая борода во времена усобицы значительно удобнее. Александр Македонский не зря приказал своим воинам сбрить бороды, чтобы не давать противнику возможности, схватившись за нее, ударить противника ликом о колено. Соблазна применить оный прием - удар о колено - для вразумления инакомыслящих не избежали и отцы церкви, которые заушаху друг друга на Вселенских соборах.

Не сменил батюшка и богомерзкое языческое славянское имя Святополк, как это было принято делать на Руси на протяжении тысячи лет, когда свои русские имена рукополагаемые меняли на еврейские. Не смог раб божий себя преодолеть и стать Акакием или чем-нибудь еще более омерзительным. Но нынче мать наша, святая православная церковь относится к подобным недоработкам со снисходительностью жены, зря потратившей долгие годы на перевоспитание гуляки-мужа. Где уж справиться церкви там, где не совладал сам бог, не разрешавший своим евреям поклоняться пережитку язычества - золотому тельцу.

Не удалось батюшке отказаться и от другого пережитка язычества, только поклонения не золотому тельцу, а зеленому змию. Причем, если в подстрижении бороды отец Святополк придерживался умеренно-либеральных взглядов, то в питии, которое есть Руси веселие со времен язычества, был склонен к крайности, если не сказать экстремизму. При этом он говорил, отвечая на укоры безбожников – ибо истинно верующий не укоряет отца своего: “Вы грешите по неведению, а мы по знанию, потому что к каждому из нас приставлены особо обученные бесы, спецназ преисподней, чтобы сбивать с пути истинного”. При этом батюшка ссылался на отцов церкви первых веков христианства, не сомневавшихся в существовании духов и бесов. И верующие обычно верили этому объяснению о бесах, наносящих главные удары по священникам, словно народовольцы по Александру Второму, или немцы по узлам связи и управления в сорок первом, поскольку многие из них и сами видели этих врагов рода человеческого . Вот и сегодня вид у пастыря был такой, словно батюшка с глубокой похмелюги.

За батюшкой, который хотел убежать от терзавшего его демона утренней жажды, семенила родственница одной из усопших, держа в руке смятую бумажку об уплате за отпевание. Вид у бедняжки был такой, словно у нее только что вдруг прихватило живот и она, как романтические герои начала ХХ века, бежит подальше от людей с наскоро позаимствованной бумажкой. На самом же деле у бумажки было более важное предназначение, ибо, как выразился один безбожник, богословие – это, прежде всего, учет. Бог не в силах воспрепятствовать уплыванию денег налево, а налоговая в силах. Чтобы попасть в Царствие Небесное, где не надо денег, как при коммунизме, к сожалению, приходится раскошелиться на плату за вход.

Батюшка на ходу взял протянутую ему бумажку, не сбавляя шага, бросил на нее беглый взгляд вохровца, охраняющего склад малоценного вторсырья, за которым приехал снабженец от смежников, и вернул обратно.

Священник остановился около старушек и взглянул одним глазом на них, а другим – на хмурое небо. Причем взгляд, устремленный в твердь небесную, был полон не надежды на близкое попадание туда, а скорее тревоги, словно у председателя колхоза, болеющего душой за судьбу урожая в предчувствии дождя. Он его даже сощурил, от чего лоб стал похож на довоенную стиральную доску. Когда у человека разламывается голова, любые перепады погоды действуют на него крайне неблагоприятно.

Потом он сосредоточил оба глаза на трех отроковицах – прием, позволяющий правильно определить, что расстояние до них несколько ближе, чем до Царствия Небесного – и смягчился. Его лик просветлел, словно у святого, молившегося всю ночь и узревшего под утро бога. Что лишний раз подтверждает мысль Достоевского о красоте, которая спасет мир. В том числе и от демона утренней жажды.

Наконец, повезли третьего спутника, мужчину, не дотянувшего до заслуженного отдыха совсем немного. Вся троица земная оказалась в сборе, чтобы предстать перед троицей небесной. Девы, увидев это, перестали щебетать и, с видом только что покаявшихся грешниц накинув на роскошные волосы предусмотрительно припасенные платочки, запели: “Боже сильный, боже кръпий”.

Отец Святополк взглянул на гробы, словно ротный, принимающий новобранцев, и, мотнув головой, как жеребец на лугу, отгоняющий слепней, в знак того, что надо следовать за ним, повернулся и пошел внутрь впереди остальных, словно на взятие Перекопа. Девицы последовали за ним, повернувшись спиной к зрителям. Их наиболее обтянутые части тела, казалось, делали пригласительные движения следовать за ними в рай. Или в пекло. По обстановке.

Покойников занесли в храм божий, расположили рядком у стенки и батюшка окинул всех собравшихся, тех кто уже был в гробу, и тех, кто туда еще только собирался, словно полководец войско перед началом сражения.

Поправьте покрывало! Да не бойтесь: не кусается, - вознегодовал батюшка, узрев, что родственники замешкались. У него явно не было привычки скрывать от ближних правду.

Убедившись, что все в порядке, и присутствующие уже держат в руках свечи, отец Святополк взмахнул кадилом, будто древний еврей Давид, поражающий великана Голиафа камнем, выпущенным из пращи, и начал отпевать. Три девицы подпевали ему, но, к сожалению, не приплясывали, ограничиваясь покачиванием бедрами, словно в рекламе райского туризма. В отличие от душевных качеств голос у него был настолько сильный и чистый, что заставлял собравшихся пожалеть о погибших для эстрады (хотя и возродившихся для жизни вечной) певческих способностях. Есть, знаете ли, такие песнопения, которые надо исполнять гнусавым голосом, чтобы не наводить слушателей на греховные мысли о радостях жизни в портовых кабаках.

И прости им прегрешения их вольные и невольные, - пел моложавый батюшка, словно недовольный еще и тем, что его побеспокоили из-за таких пустяковых грехов. Ему вторил второй священник, более пожилой, более потрепанный жизнью. Он уже потерял желание нравится женщинам, но еще не обрел желания нравиться богу. Даже отпущенная, словно грехи старушкам, до отказа борода не могла скрыть выпирающего из-под поношенной рясы животик, свидетельствующий о недостаточном числе отбиваемых ежедневно поклонов.

Как и подобает хорошему певцу, потолкавшись среди зрителей, батюшка стремительным броском взлетел на помост, где скрывались три грации.

Родственники и друзья развернулись вслед за ним и, чтобы получше видеть и слышать, начали перестраиваться, пересекая ту невидимую линию, которая соединяла гробы с Царскими Вратами, открывающими дорогу в Царствие Небесное.

Да куда же вы прете, когда Царские Врата открыты!? – возмутился батюшка, у которого кротость, присущая отцам церкви, не стала еще отличительной чертой.

Зрители шарахнулись назад, словно толпа на Дворцовой площади после первого залпа 9 января. После чего отпевание было свернуто быстро, словно выступление известного певца в целинном поселке, где зрители ходят не слушать, а смотреть на заезжую знаменитость.

Когда усопшие были помазаны и посыпаны землей, народ развернулся к выходу. Кем служил батюшка до рукоположения в священники, неведомо. В жизни много самых неожиданных превращений. Но только, увидев это движение, он приказал суровым голосом, привыкшим повелевать: “Выходим строем. Я впереди, покойники за мной, за покойниками остальные”. Для полного счастья оставалось только добавить: “Шаг влево, шаг вправо рассматриваются как побег”.

Паства вышла вслед за пастырем, гробы закрыли крышками, заколотили и поместили в катафалки. Вслед за ними погрузились провожатые и поехали на погост. Но до того, как успел тронуться с места первый автобус, батюшка с внешностью записного кинозлодея уже успел выйти из служебного помещения, перекреститься на храм и сесть в красную “Ниву”, столь популярную у предпринимателей средней руки. Тут же выяснилось, что перекрестился он не зря, поскольку “Нива” рванула с места, как, прости господи, ракета на взлете. Присутствующим даже показалось, что он может оказаться на погосте быстрее их.

На кладбище все произошло еще быстрее. Гробы опустили в землю сноровистые ребята, забросали их землей, установили памятники и ограды. Народ потянулся к выходу.

Дверцу-то забыли закрыть, - сказал рыжеватый мужчина, по виду похожий на сослуживца, показывая на ограду мужчины.

Да ничего, оставим, как есть, - ответил другой, полный и добродушный.

Оставим-оставим, - подтвердила какая-то бойкая женщина с повадками дальней родственницы. – Они ведь по ночам погулять выходят. Пусть и наш разомнется.

Тысяча лет безраздельного господства православия не избавила наш народ от языческих верований.

Ишь, чё удумал! – взвизгнула жена усопшего, дама средней полноты в черном платке с повадками надзирательницы в клоповнике строгого режима, только что закончившая причитать согласно приличиям: “На кого ж ты нас покинул!?” - Я ему погуляю! Так погуляю, что чертям тошно станет! Не нагулялся он при жизни-то, пропойца проклятый!

И, сделав решительный шаг назад, подобно тому, как другие делают его вперед, когда Начальство спрашивает: “Добровольцы есть?” - она захлопнула кадитку ограды решительно, словно дверцу “черного воронка”.

Евгений Пырков