Всюду опавшие листья,
знак увяданья природы.
Ветер несёт их под
ноги, как уходящие годы.
Вспомнил, когда-то мы
шли этой аллеей с тобою,
Словно там юность моя
скрылась за жёлтой листвою,,,
Честно говоря, я не хотел браться за это дело, несмотря на
то, что, собственно, розыскник, т.е. пытаюсь прокормиться на ниве поиска
пропавших людей. С другой стороны, я опять сидел в это время на мели. Причем на
редкость прочно, так что не каждый толкач сдвинет. Наличные были на исходе.
Поэтому даже придать себе приличный вид, чтобы не отпугнуть заказчика, было
непросто. А заказчиком был не кто-нибудь, а иностранец, точнее, пожилой немец
Фридрих Мюллер. Собственно, мне и работу-то предложили ребята из столицы не в
последнюю очередь потому, что я неплохо говорю по-немецки. Это всегда создает
определенный уровень доверия и помогает избежать услуг переводчиков: в
некоторых вопросах действует простое правило – чем меньше людей знает
подробности дела, тем лучше.
Хотя в первую очередь имела значение занятость сотрудников
сыскного агентства более срочными и более доходными делами: немец оказался не
слишком зажиточный – так, середнячок. Особого навара с него получить было
затруднительно, значит, и особо много желающих взяться за исполнение не
оказалось. Имело значение и то, что я родом из тех мест, где предстояло искать
потерянную ниточку. Точнее, иголку в стоге сена
Я осмотрел свои рубашки. Конечно, они не могли соперничать
по возрасту с моим будущим заказчиком, но вот по состоянию на текущий день…
Приходилось только удивляться, почему они так быстро выходят из строя. Особенно
воротнички. У белой рубашки, на которую я больше всего рассчитывал для придания
себе респектабельного облика, воротничок вообще был пожелтевший, словно лицо
старушки в гробу.
Работа частного сыщика не приносит слишком больших доходов.
Некоторые чересчур доверчивые люди, насмотревшись дешевых боевиков, думают, что
в этой работе есть что-то необыкновенно увлекательное. Ничего подобного, даже
привлекательного тут нет. Такая же тошнотворность, как и везде. Но понимают это
лишь немногие знатоки и ценители, которым уже поздно менять работу.
Кончилось тем, что я одел, что попалось под руку, и пошел на
встречу с иностранцем, нарочно приехавшим для этого из Германии. Встреча
состоялась в гостинице. Я постучался, дверь открылась. Я представился, и был
приглашен внутрь, в комнату, из окна которой виднелся Кремль.. Ощущение было
такое, что протяни руку -- и достанешь до его стены.. Но хотя занавеска на
окне была лихо сдвинута набок, словно бескозырка у моряка, красоты столицы
гостя страны явно не привлекали, хотя мой собеседник выглядел так, словно
собирался обосноваться в кремлевской стене в самое ближайшее время и навсегда
Мы присели за полированный стол, такой же типовой, как и все
в этой комнате, и посмотрели друг на друга. На столе стоял неизбежный графин с
водой – хорошо хоть не граненый – с двумя стаканами. Передо мной сидел обычный,
ничем ни примечательный немец, такой же заурядный, как и его имя. Настолько
непримечательный, что посторонний наблюдатель мог бы принять за сыщика скорее
его, чем меня. Такая внешность – драгоценное качество для разведчиков или
взломщиков, между которыми иногда трудно провести различие. Именно в этих
видах ремесла столь нужна, неприметная внешность, когда человек сам помнит свое
лицо только до тех пор, пока смотрит на него в зеркальной витрине торговой
точки, когда хочет проверить, нет ли за ним слежки. Одет он был скромно, хотя
не сказать, чтоб вовсе в лохмотья. Одежда выдавала человека, стремящегося
скорее слиться с толпой, чем выделиться из нее. Глаза, еще не начавшие
слезиться, были выцветше-голубые, словно небо под летним солнцем. Ничего, что
бы напоминало о матером военном преступнике или вызывало ненависть.
Потом он изложил суть дела, которую я в общих чертах уже представлял.
Много времени это не заняло. Он хорошо говорил по-русски. Сразу объяснил, что
выучился в плену. Правда, были немцы, которые воевали с сорок первого, а
по-русски кроме “матка” и “яйки” ничего не знали. Те, которые побывали в плену,
знали еще “махорка” и “водка”. Не было необходимости при общении с местным
населением. Призывному возрасту моего заказчика никаких “яйек” уже не
досталось. Тем не менее, у него была возможность учить русский язык и горячее
желание это делать. Дело, по которому он отыскал меня, было, в сущности,
незамысловатым, словно расписная деревянная ложка, которую увозят на память о
России. Потому что после войны в том самом лагере, где он искупал грехи своей
страны, в которых был виноват значительно меньше тех, кому искупать их не пришлось,
работала девушка, которую он хотел теперь отыскать
В заключение он поставил передо мной на стол потертую
коробочку из красного дерева с какими-то бронзовыми украшениями. По тому, как
он это сделал, можно было судить, что это его самое большое сокровище. Она явно
не была особо ценной даже во времена молодости, но представления людей о
ценности того или иного предмета не всегда совпадают с общепринятыми. Открыв
крышку, он достал, как достают семейные драгоценности, пакет из желтой плотной
бумаги, а из пакета – несколько пожелтевших снимков.
На одном из них была вполоборота запечатлена девушка с
продолговатым лицом, широкими бровями, темными волосами, небольшим носиком,
пухлыми губами. Волосы короткие и завитые по довоенной моде. Очень миловидная.
И глаза очень выразительные. Такие глаза могут навеять мысли о вечернем летнем
закате, на который приятно смотреть, взявшись за руки на скамеечке под кустом
цветущей сирени. Но в целом ничего особенного, красота молодости и не более
того. Если, конечно, смотреть на нее из мирного времени. Он ее видел с нар для
умирающих.
На другом снимке был изображен молодой паренек с ясными
глазами мечтателя и в форме “Гитлеровская молодежь”. Тот, кто снимал, явно
хорошо знал свое дело: внутренние черты паренька были переданы на редкость
удачно. Глаза восторженно смотрели куда-то в даль, словно пытался разглядеть,
какие подарки готовит ему жизнь, на лице была написана радость, свойственная
тем, у кого есть мама с папой и все в доме благополучно. Плечо из положения
вполоборота выставляло вперед шнурок, означавший, что его обладатель занимает
какую-то руководящую должность в этой подростковой организации. У паренька были
короткие светлые волосы, гладко зачесанные назад по довоенному образцу.
Глядя на снимок, было трудно поверить, что вокруг изображенного на нем человека
бушевала мировая война. Хороший паренек, волею судеб попавший в нехорошие
обстоятельства. Беда пареньков с такими глазами в том, что они видят
несуществующую загадочную страну, в которую стремятся попасть всю жизнь. А
подарки судьба приберегает для кого-то другого.
--Это моя единственная фотография, сохранившаяся с
довоенного времени. Я тут снялся на память незадолго до ухода на войну.
Он выразился обтекаемо – “уход”. Ему явно не слишком
хотелось ворошить прошлое и вспоминать, что немецкие пареньки ждали призыва
крайне редко. Обычно они вызывались добровольцами по достижении шестнадцати
лет. Похоже, не был исключением и он.
Чувствовалось, что мой собеседник стесняется не столько
этого паренька, не весть как сумевшего сохранить ясные глаза в мясорубке
мировой бойни, сколько его рубашки с коричневым прошлым. И если бы у него была
возможность, он бы принес другой снимок. Беда в том, что жизнь редко
предоставляет человеку большой выбор.
Дальше было просто – ранение, плен. Война для него оказалась
не слишком длинной. Пребывание в плену было значительно длиннее. В это время
они снова двигались на Восток. Только уже в качестве военнопленных. Теперь они
не разрушали, а созидали. Там, где они проходили, появлялись дома, дороги. В
том числе военнопленные строили дорогу, нанизавшую на себя полстраны, словно
стеклянные бусы на одну веревочку. Включая и мою родную область.
Появлялись и свежие кладбища. На одном из них едва не
оказался мой новый знакомый. Едва оправившись после ранения, он заболел. Не удивительно: время было голодное,
не хватало даже простейших лекарств. Некоторое время спустя он уже стоял одной
ногой в той счастливой стране, которую видели его глаза мечтателя.
Его спасла девушка по имени Надежда. Она работала, как можно
было понять из его рассказа, вольнонаемной в медсанчасти лагеря и еще не успела
зачерстветь душей при виде несчастий ближнего. Ей стало жаль молодого паренька,
совершенно не видевшего жизни. Она сумела достать какие-то лекарства, кое-что
из еды. Остальное доделала молодость, которая зачастую способна творить чудеса.
Он выкарабкался и, как можно без особого труда догадаться, привязался к своей
спасительнице.
Вообще говоря, после войны, когда в стране было полным-полно
вдов и незамужних, у которых не было ни малейшей надежды найти мужа, связи
одиноких женщин с немецкими пленными не были чем-то из ряда вон выходящим. И
многие не подозревают, кто на самом деле были их доблестно павшие на войне
отцы. Но тут было нечто большее, чем тоска яловой волчицы. И нечто большее, чем
просто любовь. Возможно, он воспринял ее приход как появление доброй волшебницы
из детской сказки, которую еще не успел забыть.. У этих романтиков все не
так, как у простых смертных. Они были молоды, тяжелейшая война была позади, впереди
можно было ожидать только хорошее. Наверное, у них были встречи весенними или
летними вечерами, объятья и поцелуи. Возможно, что-то большее, чем прогулки
взявшись за руки.
Но только однажды этому пришел конец. Парень получил
разрешение ехать домой одним из первых, когда военнопленных начали отпускать на
родину. О том, чтобы взять ее с собой, не могло быть и речи. Даже на правах
законной супруги. Ему остаться в чужой, враждебной стране было не более
возможно. Они расстались, надеясь на лучше, поскольку без надежды на лучшее
жить становится невыносимо. Трудно сказать, плакали ли они при расставании.
Возможно, что нет, поскольку была надежда на потепление обстановки в мире. Но
она так и осталась надеждой, а Надежда осталась для Фрица в прошлом.
В очередной раз очередные Ромео и Джульета встретились на
краткий миг в этой жизни, которая сама есть только краткий миг, чтобы
расстаться навек. Один древний мудрец считал, что миром правят Любовь и Вражда.
Вражда в очередной раз оказалась сильнее. Потому что потом началась холодная
война. И даже письма писать было невозможно, поскольку Фриц оказался в ФРГ и
одно его письмо, пришедшее в СССР, могло означать опять лагерь для той,
кому оно предназначалось. Но уже не в качестве вольнонаемной.
Жизнь имеет обыкновение засасывать человека, словно трясина.
Она сурова и безжалостна. Она гонит людей земнородных от рожденья до смерти
бичем необходимости, словно рабов на рытье оросительных каналов. У них нет
времени остановиться и оглядеться, нет времени на воспоминания. Возможно, в этом
и заключается ее человеколюбие. Дни сливаются в недели, недели в месяцы, месяцы
в годы, а годы мелькают мимо, словно верстовые столбы за окнами скорого поезда.
Фриц много работал, чтобы просто выжить в послевоенной Германии, а потом
трудился, потому что не привык к праздной жизни. Было не до воспоминаний. Когда
они совсем притупились, женился. Он неплохо зарабатывал по немецким меркам, а
по нашим так и вовсе был богачом.
Но вскоре после ухода на заслуженный отдых у него случился
сердечный приступ, затем еще один. Потом умерла жена. Сын к этому времени давно
уже жил отдельно. Вот в такие-то часы одиночества, которые приходят к человеку
в больнице, на тюремных нарах или в доме отдыха, он и вспоминает всю свою
жизнь. Человек вдруг начинает слышать знакомые, но давно забытые голоса людей,
которых он когда-то знал, в шуме ветра за окном. Эти люди смотрят на него из
темноты, когда никого нет рядом, и у него возникает щемящее ощущение
потери самого себя. Потому что ни один человек не существует отдельно от других.
Он всего лишь совокупность связей с различными людьми, без которых не было бы и
его. Освобожденный от гнета повседневных забот мозг получает возможность
вспомнить жизнь и спросить себя: а зачем я собственно жил? Человеку суждено
многое потерять в суете быстротекущих дней, но осознаёт он это только тогда,
когда остаётся наедине со своими мыслями и воспоминаниями.
Не стал исключением и мой заказчик. И, перебрав свою жизнь
по страничке, по годам и дням, он осознал то, что, в сущности, всегда
чувствовал: единственное светлое пятно в его жизни было связано с девушкой из
его послевоенной юности. Единственная крупица счастья, которую ему отпустила
скупая на подарки смертным Судьба, обещавшая пареньку весь мир. И он готов был
отдать все, что имел, только чтобы еще раз увидеть эту девушку из его юности.
Чтобы понять это, ему понадобилось прожить жизнь в трудах и заботах.
Древние изображали богиню Удачи с чубом спереди и лысым
затылком. Не потому, что она пела на древних подмостках и не знала другого
способа выделиться среди собратьев. Это не была также дань тогдашней моде, а
признание того, что не успевший схватить ее за чуб спереди, когда она летит
мимо, не сможет ее ухватить потом, когда уже пролетела. Хотя многим попадается
Удача, лысая с обеих сторон.
У Гоголя в “Мертвых душах” есть потрясающее место. Два
деревенских мужика смотрят, разинув рты, на промелькнувшую мимо них карету с
прекрасной девушкой. Смотрят долго даже после того, как она скрылась из виду. И
может быть, на смертном одре они будут вспоминать это необыкновенное видение в
их однообразной жизни, прошедшей в узких пределах деревеньки, настолько родной,
что их спасала от смерти из-за скуки только необходимость непрестанно
трудиться.. Им не важно, что юная выпускница Смольного института обабилась и
стала стервой, изводила мужа мелкими придирками, била дворовых девок по
щекам и порола крепостных на конюшне. Они просто никогда не узнают этого. Для
них она всегда останется юной, прекрасной и недосягаемой. Так устроен человек.
Он не просто сгусток живого вещества, предназначенный для добывания и
переваривания пищи, а при возможности – размножения. Он должен стремиться к
недостижимому. И в этом его главная беда.
После падения “железного занавеса” Фриц бросил все дела и
решил заняться поисками. Он думал, что теперь будет легче осуществить его
мечту. Наивный доверчивый немец думал, что торжество демократии принесло стране
порядок. Не тот, который нес лично он в составе Вермахта, а тот, при котором
люди не теряются во тьме неизвестности.
Конечно, можно было попытаться найти девушку обычным
порядком: написать запросы, куда положено, дождаться ответа… Только сколько бы
времени на это понадобилось? Человек, которого два приступа сопровождали,
словно два ангела-хранителя, готовые отнести его душу в селения блаженных, мог
и не дождаться ответа. Даже если те, кому положено его давать, сочтут нужным
это сделать. Или у них хватит на это времени. Время, когда можно было посылать
запросы письмом, ушло. Во всяком случае, для моего заказчика. Поэтому он и
приехал сюда. Не то чтобы он сильно сомневался во мне, хотя такое обычно
бывает: просто ему хотелось ускорить дело.
Когда он рассказал мне, чего хочет, и выложил на стол все
бумаги, он грустно посмотрел на меня и спросил, сколько времени займет поиск.
Нелегкий вопрос. Я смотрел на два снимка людей, которых давно уже не было на
свете, -- во всяком случае, в том виде, в котором их запечатлели два фотографа
в нескольких тысячах верст друг от друга,-- лежащие рядом, и не знал, что
ответить. Заказчик помнил только имя и фамилию девушки. Не было даже отчества.
Год рождения приблизителен. Место рождения точно не известно. И больше никаких
зацепок. Просто потому, что легкомысленные молодые люди не подумали, что они
могут понадобиться. Вдобавок прошло почти пятьдесят лет. За это время человек
мог сто раз поменять место службы, место жительства, имя и внешность. В
конце концов, он имел полное право поменять этот свет на тот, где нет
необходимости в частных сыщиках.. Это, кажется, мой заказчик понимал и сам.
- Найдите ее.
Выражение незамысловатое, словно внешность того, кто его
произнес. В глазах Фрица была немая мольба. Не такая, как у молодого барашка
перед закланьем, потому что барашек хочет прожить жизнь, а мой заказчик хотел с
ней проститься. Точнее, с той, что была его жизнью.
Я вздохнул и посмотрел на него, соображая, что сказать.
- Да, конечно, -- он сглотнул слюну, словно что-то мешало
ему говорить. – Это непросто сделать. Я буду благодарен за любые следы. Если же
она – тут он снова сглотнул слюну: несмотря ни на что ему было трудно примириться
с мыслью о том, что девушки нет в живых – если она умерла, -- продолжил он с
некоторым усилием – отыщите хотя бы ее могилу.
Постараюсь, -- ответил я, потому что заказчик имеет право
получить удовольствие за свои деньги.
После этого мы договорились о цене. Я запросил по-божецки,
хотя знал, что заказчик готов был отдать все свое состояние. Он согласился, не
торгуясь, и выдал мне задаток.
Я начал поиск. Куда скорее всего вернется вольнонаемный
военнослужащий после закрытия военного учреждения? Правильно, в родные края.
Благо, они рядом. И, скорее всего, будет работать в здравоохранении. И вот уже
ночной поезд везет меня в края, которые и для меня родные тоже. Прелесть
ночного поезда состоит в том, что вечером вы в него садитесь, вернее, ложитесь,
а утром просыпаетесь отдохнувшим и готовым к трудовым подвигам по отысканию в
справкохранилищах города сведений о Светкиной Н.
Обойдя несколько учреждений, ведающих учетом проживающего и
работающего человечества, я нашел ниточку, оставленную нужным мне человеком.
Вела она в областную больницу, где еще со времен крепостного права лечат недуги
человечества.
Я прошел через ворота художественной ковки, пропустившие
через себя, наверное, уже сотни тысяч прохожих. За ним стояло в очерченном
простой кованной решеткой пространстве двора здание, окрашенное светлой
краской, чтобы поддерживать у попавших в него волю к жизни. Ибо это была
областная больница, основанная давным-давно. На ней даже красовался год
постройки – 1846. Наверное, дубам, росшим за ее оградой, было не меньше. Спиной
к дороге, лицом к зданию стоял памятник человеку, именем которого она была
названа. Памятник был похож на подлинник весьма отдаленно. Ну да монументализм,
в рамках которого он был изваян, также имеет мало общего с подлинной жизнью. Да
и сам человек имел отдаленное отношение к этой больнице. Он был наркомом
здравоохранения, а потому уродство памятника полагалось ему по чину.
Имена же людей, собравших средство на больницу, построивших
ее и работавших в ней почти 150 лет так и остались не известными прохожим. Я
пришел, чтобы извлечь из забвения одно имя. Если удастся. Ни один человек не
умер, пока о нем помнят. Поэтому умершие с мольбой смотрят на нас из тьмы и
безмолвно просят нас помнить. И не помнить их мы не можем, потому что они часть
нас самих.
С тех пор как больница была основана, она здорово
расширилась, превратившись в больничный городок, и у меня заняло некоторое
время найти помещение, в котором хранился архив этого почтенного заведения. Я
блуждал среди старых зданий из дерева и новых многоэтажек из белого кирпича,
спрашивал пробегавших мимо людей в белых халатах, миновал старинное двухэтажное
здание из потемневшего от времени красного кирпича. На окнах здания висели
кованые решетки. Оно было похоже старую тюрьму, приспособленную исправившимися
арестантами под склад вторсырья. Склад был обнесен бетонным забором,
глухим к нуждам посторонних, с колючей проволокой по верху, наклоненной внутрь.
Забор явно строили люди, имевшие возможность свихнуться на охране зданий и
сооружений.
Помещение, которое искал я, располагалось в новом,
современном двухуровневом здании, врезанном в склон горы, словно танк,
вкопанный в землю для усиления обороны. Входов было несколько. Покрутившись
вокруг, посмотрев на людей в защитной одежде, выносящих какие-то коробки из
распахнутых дверей первого уровня, где явно располагался какой-то склад, я
поднялся на пригорок и нашел с противоположной стороны то, что было мне нужно.
Учреждение как раз открывал поношенного вида мужчина. Взглянув еще раз, уже
свысока, на копошащихся у моих ног людей, я вошел в стеклянную дверь.
За дверью располагалась уютная, словно в приличной
покойницкой, прихожая. Ее передняя стена состояла из двух больших окон и
стеклянной двери, в которую я вошел, миновав стеклянную коробку сеней. Задняя
стена тоже состояла из двух больших окон. В одном из них была еще и стеклянная
дверь. За дверью располагался небольшой внутренний дворик, с четырех сторон
окруженный стеклянными стенами. Над двориком висело грустное небо, наводившее
на мысль о тюремных прогулках. Пол дворика, служивший одновременно и крышей
первого уровня, был покрыт рубероидом.
В прихожей никого не было кроме четырех растений в
причудливых кадках, расставленных, словно озорники-школьники, по углам. В оной
из кадок рос кактус выше моего роста. В боковых стенах также были стеклянные
двери. Одна вела в очень приличное помещение для собраний с пятнадцатью рядами
жестких кресел, помостом для президиума и трибуной для выступающих. На трибуне
местный умелец изобразил двуглавого орла. Орел был растрепан, словно больной из
отделения для буйных. Помещение было пусто, словно погост в полночь.
Другая дверь вела прямо в помещение архива, дверь в дверь.
Только дверь в архив была закрыта, а на табличке, висевшей на ней, написано:
“Работает с 10.00”.
Чуть далее за дверью архива было еще одно помещение, на этот раз неухоженное, с
потертыми креслами, разбросанными в беспорядке, допереворотным роялем “Беккер”,
затертым чуть ли не до дыр, словно коврик у небогатого пенсионера, с ухоженным
двуглавым орлом, тоже допереворотным, и черной классной доской на тщедушных
ножках. Здесь явно кучковался какой-то музыкальный кружок, на который суровая
действительность наложила свой неприглядный отпечаток.. Это помещение было
также пусто.
Я встал перед большим окном и принялся рассматривать
местность. На местности копошились больные и медработники, вооруженные
граблями, метлами, лопатами и носилками. Трудотерапия была в самом разгаре. Шла
большая уборка. Очевидно, к приезду какого-то начальства. Ближайший ко мне
больной, с бородой, делавшей его похожим на ссыльного революционера, орудовал
совковой лопатой. Он был в телогрейке с надписью “23 отд.” на рукаве по примеру
нарукавных надписей военных. Телогрейка была распахнута и рубашка под ней тоже,
чтобы охладить хоть немного трудовой энтузиазм. За ним орудовал граблями,
словно ссыльный народоволец в тундре, человек с бородой более умеренных
размеров, отражавшей более умеренные политические взгляды. Однако, он работал с
верой, что и этот труд послужит счастью человечества. На ногах у него, как
и у всех была обувка “прощай молодость” без “молний”, выдранных по-видимому для
предотвращения самоубийств. Прощание находилось на различных ступенях
отдаленности от молодости и новизны.
Мимо прошли еще две кучки из приюта блаженных, неся с собой
метлы и носилки, продукт подневольного труда алкоголиков. Они передвигались
так, что не хватало только музыки духового оркестра. Возможно, она звучала у
них в голове. Я смотрел на этот мир, напоминавший санитарную пятницу в раю. Вид
из окна был настолько благостным, что хотелось остаться тут навсегда.
Время пролетело так незаметно, что я чуть не прозевал приход
женщины средних лет, заведовавшей пыльными бумагами. Вскоре я держал в руках
листок учета кадров Светкиной Н. Она проработала в этой больнице бессменно всю
жизнь, пройдя все мыслимые должности, на которые может попасть человек без
высшего образования. Потом ушла на заслуженный отдых и уехала в родную деревню.
Через час пригородный поезд уже вез меня в село со смешным
названием Липки. Еще через час я сошел на пустынной остановке, зажатой между
двумя рядами лесополос, посаженных вдоль железнодорожного пути. Перейдя через
чугунку и пройдя сквозь посадки, оберегающие железнодорожные пути от зимних
заносов, я очутился на самом краю маленького села, больше похожего на выселки.
Все оно состояло из двух улиц, образовавших прямой угол. Возможно, впрочем, что
до войны тут жило поболее народу. Во всем селении было только одно новое
строение. По-видимому, чья-то дача.
Из первого, ближайшего ко мне приземистого домика вышла
бабушка, такая же приземистая, как сам домик, и засеменила на огород,
расположенный на задах.
-- Бабуся! – окликнул я ее.
Она оглянулась и посмотрела на меня с прищуром, ожидая, что
я скажу. Ждать ей долго не пришлось.
- Добрый день!
Здравствуй, милок, -- ответила старушка. Голос у нее был
певучий, как у всех в этих краях, еще не до конца испорченных московским
произношением.
- А где бы мне найти Светкиных?
- Это которых же Светкиных? – ответила она вопросом на
вопрос. Похоже, что даже в опустевшей деревне их было несколько. Дело, впрочем,
обычное для наших деревень, где половина населения носит одно и то же родовое
имя.
- Надежду Светкину, которая в городе в больнице работала, --
уточнил я. Она задумалась, перебирая в памяти имена, словно картошку в погребе.
- Умерла она, сынок, -- ответила, наконец, моя новая
знакомая.
А где похоронена? Вон там, на кладбище и похоронили? -- И я
указал рукой за лощинку, где на другом пригорке виднелось сельское кладбище, в
слабой надежде, что сумею найти хоть какие-то следы.
- Нет, како там, -- отвергла мою слабую надежду бабка. – Она
ж после приезда-то не долго у нас жила – сразу, почитай, в Подмосковье
перебралась. Родня там у ней была. Там умерла, там и похоронили.
- А здесь где жила?
- А вон дом-то, -- собеседница показала рукой на самый
обычный сельский дом с небольшим палисадничком за заборчиком из посеревшего
штакетника. Домик тоже уже начинал показывать признаки упадка. – От матери в
наследство получила. Но прожила не долго. Продала, а сама уехала.
- Дорого продала? – спросил я, только чтобы что-то спросить.
- Да како там дорого, -- махнула рукой она, -- нонче в
деревне-то дома нипочем идут.
- Она? – спросил я, догадавшись, наконец, извлечь заветный
снимок.
- Нека, -- помотала головой старая, недолго повертев снимок
в руке. -- Не она.
- Могла ведь измениться.
Вместо ответа бабуся вздохнула, посмотрела на меня с
усмешкой, а потом сказала:
- Погодь чуток.
Она вернулась в избу, порылась там с четверть часа, и
вынесла мне давний снимок. На снимке были несколько человек, запечатленных на
какой-то сельской вечеринке, проходившей на лоне природы. В одной из молодых
женщин я узнал мою собеседницу. Лица людей на снимке были веселые и довольные
жизнью. Одного этого обстоятельства хватило бы, чтобы бережно сохранить этот
кусочек картона.
- Вот твоя Надежда.
Палец, закорузлый от трудов целой жизни, показывал на
смеющуюся женщину, стоявшую рядом с моей новой знакомой. Она была существенно
старше той Светкиной, которую искал я, но с первого взгляда было ясно, что это
не то, что я ищу. Никакие возрастные изменения не могут сделать продолговатое
лицо круглым.
- А в лагере для военнопленных она после войны работала? --
спросил я со слабой надеждой.
- Нет, никогда такого не было. Это я точно помню. Сразу
после школы в город уехала, отучилась на медсестру и всю жизнь в областной
больнице проработала. А к нам сюда кажный, почитай, отпуск приезжала.
Честно говоря, я с самого начала подозревал, что так оно и
кончится. С того мгновения, когда увидел, что в выписке из личного дела
отсутствует упоминание о работе в лагере. Не те были времена, когда можно было
безнаказанно скрыть что-то из своей жизни. Просто случайное совпадение имени и
фамилии. Итак, все нити, которые могли привести меня к Надежде Светкиной,
оказались оборванными, поскольку я честно обошел все учреждения города,
где можно было узнать хоть что-то. Только что-то мешало мне так же честно
рассказать об этом заказчику.
Оставались, однако, архивы в других городах, где вольнонаемная
Светкина Н.Л. могла быть упомянута. На три месяца моя жизнь стала сплошной
чередой переездов из города в город и хождений из учреждения в учреждение. К
концу этого срока у меня имелись два распухшие от бумаг скоросшивателя. В одном
проездные документы и счета за гостиницы, в другом – справки с более или менее
одинаковыми словами “Не значится”, “Не состояла”, “Выбыла”. Эта надежда тоже не
оправдалась.
Оставалось только решить, является ли отсутствие надежды у
меня основанием лишать ее другого человека.
Вообще говоря, вру я всегда. И не только не стесняюсь этого,
но и считаю ложь неотъемлемой частью своей работы. Как говорил великий Лесков,
есть ложь во обман и ложь во спасение. И они отличаются друг от друга, как небо
и земля. Я пользуюсь второй разновидностью. Во всяком случае, мне так кажется.
Если врач не говорит больному, что тот смертельно болен, и это считается
человеколюбием, то разве я делаю не то же самое? Сами посудите, когда человек с
вами разговаривает с вами более откровенно, если вы ищете старого приятеля, с
которым вместе служили, или подозреваемого в тройном убийстве? Ну а в случае
необходимости сознаться также не поздно, как жене в неверности.
Но однажды человеку становится невмоготу от служебной
необходимости. Поэтому председателю сельсовета, которого я нашел на рабочем
месте в соседней деревне, я изложил все без утайки: нужна справка, что женщина,
похороненная на сельском кладбище, прожила несколько иную жизнь. Он посмотрел
на меня без всякого удивления, как будто выдавал поддельные справки ежедневно.
- Проверять никто не будет, -- заверил я его. – Но человек,
на которого я сейчас работаю, скорее всего, приедет побывать на кладбище.
Поэтому придется еще и могилу подходящую подобрать.
- Зробим, -- коротко ответил мой собеседник, и через полчаса
мы шли вдвоем в обратный путь. В кармане у меня лежала липовая справка, а у
него – сто марок.
Мы отыскали за оградой могилу, относящуюся примерно к
нужному нам времени. На железном памятнике, потемневшем от непогоды, не было ни
надписи, ни изображения. В железной же ограде рос куст сирени, занимавший уже
большую часть могилы. Справедливости ради следует сказать, что большая часть
могил была примерно в таком же состоянии несмотря на многообещающие надписи
“Никогда не забудем”.
- Пойдет? – спросил меня председатель?
- То, что надо.
- Ну, а дальше уж сами.
Он имел в виду придание захоронению правдоподобного вида.
Это было несложно. У меня имелся хороший знакомый, еще не до конца спившийся
маг светописного искусства. Он владел им настолько хорошо, что простые смертные
не могли его оценить по достоинству. Он был выше их понимания. А потому он
большую часть времени сидел без заказов, хотя брал за свои услуги по-божецки.
Жена от него давно ушла, потому что женщины редко способны
оценить в мужчине дар божий, если к нему не прилагается приличный доход или, по
крайней мере, справка из какого-нибудь учреждения о гениальности. В силу этой
причины жил он один в маленькой тесной хатенке, половину которой занимал
увеличитель с сопутствующими принадлежностями, среди жуткого беспорядка, столь
часто присущего творческим людям.
Он встретил меня с радостью. Но не потому, что я мог
заменить ему жену, а из-за пузыря “Пшеничной”, которую я выставил на стол в
виде приветствия. Кроме того, было и еще одно соображение, гораздо более
важное: я был одним из тех немногих, которые в полной мере знали цену дара
художника Березкина. И бессовестно оным пользовались. Но он был только рад
этому обстоятельству, поскольку по-настоящему творческий человек подобен
сельскому колодцу: в котором, чем больше из него черпают воды, тем больше ее
появляется, тем вкуснее она становится. Он и сам бы поставил мне пузырь, если
бы я зашел к нему поболтать о том, о сем, посмотреть его новые работы.
Вот и на этот раз мне не понадобилось много времени, чтобы
изложить просьбу, а ему -- чтобы оную выполнить. Пока мы сидели, мирно беседуя
о жизни за рюмкой водки, -- закуску я тоже принес с собой, поскольку у него ее
никогда не было – он несколько раз вставал, чтобы подойти к своему облезлому
оборудованию. И через два часа я с удивлением держал в руках плод его труда и
искусства.
Это был снимок на эмали, какие обычно вешают на памятники.
Только лицо юной девушки со снимка, который я ему передал, непостижимым образом
изменилось. Теперь это была зрелая, много повидавшая в жизни женщина с
морщинками под глазами. Свободно падавшие когда-то волосы были забраны под
шляпку, бывшую в моде лет двадцать назад, а светлая рубашечка заменена на
платье, застегнутое до верху. На платье висело какое-то украшение, скромное, но
изящное. И сам эмалевый овал тоже нес все признаки старения. Если бы вы не
видели своими глазами, как он был изготовлен, вы бы наверняка подумали, что
художник спер его с памятника на кладбище в поисках средств на пропой. Это
была, как обычно, работа высокого уровня. Для тех, кто понимает, что к чему.
На следующий день мы вдвоем поехали на кладбище, которое я
присмотрел, и без особого шума, не привлекая ничьего внимания, повесили овал на
поржавевший памятник. Хотя, откровенно говоря, привлекать внимание было не у
кого: деревенька как вымерла.
- Как тут и было, -- подытожил он свою работу.
После этого мы присели за столик, сооруженный заботливой
родней у соседней могилки, и раздавили еще пузырь в память усопших.
Оставалось только заснять общий вид кладбища, деревни и
могилы с нескольких сторон, чтобы иметь оправдательные документы на самый
крайний случай, если мой заказчик все-таки не сумеет приехать. Но он сумел. Он
так и сказал мне, когда я отзвонился в Германию, чтобы доложить о проделанной
работе – человек найден и никуда не денется, поскольку находится в самом
безопасном месте на свете.
- На кладбище? – переспросил он упавшим голосом и не добавил
больше ничего.
Когда пауза затянулась настолько, что я стал опасаться, жив
ли мой заказчик после такого сообщения, он добавил:
- Ждите, я выезжаю.
Я тоже выехал. В тот же вечер ночным поездом, чтобы с утра
заняться делом. Встретились мы в той же гостинице и едва ли не в том же номере,
настолько все номера тут были похожи один на другой. А уже к вечеру я уладил
все формальности, купил билеты, и мы могли спокойно сесть в поезд. Спальный
вагон, купе на двоих.
На следующее утро я проснулся рано, потому что сумел
отдохнуть за предыдущие сутки. Но мой заказчик проснулся еще раньше. Если
вообще засыпал. Мы умылись, привели себя в порядок, перекусили. Поезд уже
катился по земле родной для меня и Светкиной Н. области.
- Нам сюда, -- показал я в окно на мелькнувшую в разрыве
лесополосы деревеньку, настолько маленькую, что рядом с ней не было даже
разъезда, только остановка пригородного поезда.
Поэтому и наш скорый поезд не остановился, а понесся дальше
к городу, чтобы через полчаса высадить нас на главном вокзале, где мы тут же
должны были пересесть в пригородный, двигающийся в обратном направлении. В
таких вот метаниях взад-перёд и проходит
человеческая жизнь.
Мой заказчик глядел на мелькавшие мимо поля, перелески и
деревеньки и, видимо, что-то вспоминал.
- Вы знаете, в нашем взводе на самом деле никто не хотел
воевать. Так сложились обстоятельства. Все были молодые, хотели жить, а
приходилось умирать. Однажды нас бомбили. В тылу, мы еще только подходили к
передовой. Осколок разворотил живот самому молодому из нас. Его звали Гюнтер.
Он лежал на земле и корчился от боли так, что страшно было смотреть. Он был
настолько безнадежен, что его было без толку даже пытаться везти к врачам. Его
добил самый старший среди нас, наш фельдфебель. У него был пистолет. Он
отвернулся, когда стрелял. Только от этого получилось еще хуже – он не убил его
первым выстрелом, и пришлось стрелять еще раз. А через неделю его самого убили.
Я кивнул головой и что-то промямлил. Мой собеседник хотел
сказать, что он пошел на войну не слишком добровольно. Но что делает человек
добровольно? Он бредет по жизни, погоняемый бичами необходимости. И уж совсем
глупо было бы обвинять моего собеседника в развязывании второй мировой войны.
В сущности, если разобраться, я и сам проявлял в данное
время такого рода человеколюбие. Только у меня в отличие от фельдфебеля,
которому, наверное, было года 22-23, и потому он казался стариком
шестнадцатилетним новобранцам, не было возможности отвернуться. Не было также и
поясного кожаного ремня с надписью «С нами Бог» на пряжке, не было ещё
пахнувшего заводской смазкой пистолета, зато было чувство долга, повелевавшее в
качестве не старшего по званию и возрасту, а более опытного выполнить не самую
приятную работу. Поэтому я врал, глядя в глаза собеседнику. Чтобы он ничего не
заподозрил.
В обратную сторону пригородный шел на удивление быстро, не
простаивая по полчаса “у каждого столба”. И через полчаса мы уже перешли через
железнодорожный путь, по которому укатился дальше пригородный. Под словом из
двух букв “мы” в это время числилось уже четверо, словно прописанных в ветхом
жилье накануне сноса. Потому что с нами увязался из города художник Березкин,
желавший посмотреть на итоги своего труда на международном уровне, а на
платформе нас встретил лично председатель сельсовета, облаченный в самую
парадную из своих одежд. Или, вернее, самую новую. На голове у него красовалась
мягкая шляпа эпохи позднего Брежнева.
Когда мы высадились, Фриц оглядел маленькое деревянное здание
полустанка, сохранившееся со времён постройки этой железной дороги. Люди тут
собирались два раза в лень, утром и вечером. Утром пригородный шёл из города,
вечером возвращался в город. Напротив здания полустанка, за железнодорожными
путями на высоких вековых деревьях, ровесниках полустанка располагались птичьи гнёзда.
- Вот с такой же маленькой станции я уезжал в Германию, а
она меня провожала и плакала. Очень
похожа.
В этой похожести не было ничего удивительного: в далёкие
времена прокладки этой железной дороги все полустанки строились одинаковыми.
Они даже красились одинаково, только надписи с названиями этих полустанков были
разными. Если кто-то счёл нужным эти надписи сделать.
Деревенька, в которую
мы вступили через сто шагов, отнюдь не казалась в этот час вымершей. Причем
народу было многовато, даже если учесть погожий день. Все как на выставке были
одеты в лучшие наряды. Тут до меня дошло: в этой деревеньке не было иностранцев
со дня ее основания. Приезд гостя из Германии стал незабываемым событием в
жизни ее обитателей. И соседних деревенек тоже, поскольку многие явно прибыли
сюда сегодня к родне и знакомым, чтобы только поглазеть на взаправдашнего
заграничного гостя. Люди здоровались, когда мы проходили мимо. Мы отвечали им
тем же. Председатель вдобавок еще снимал и шляпу, которую, как я смог
догадаться, он, в сущности, для того и нацепил, чтобы снять ее перед народом.
Иностранный гость следовал примеру главы местного самоуправления – снимал шляпу
и здоровался по-русски к вящему восторгу собравшихся. Кажется, он тоже понимал
значимость события.
На кладбище мы встали перед могилой вчетвером, поскольку
никто за нами не решился увязаться. Заказчик просто стоял и смотрел, сняв
шляпу, как будто хотел поздороваться. Он уже положил живые цветы, привезенные
из города предусмотрительным Березкиным, на начавшую сохнуть траву могилы. Я
тем временем уже достал из сумок две литровые бутылки немецкой водки с синими
наклейками. На наклейках была изображена дородная женщина, в облике которой
обычно представляли Германию в середине ХIХ века немецкие романтики. С женщиной
соседствовала надпись “VODKA”, синяя, словно труп умершего от злоупотребления
алкоголем. Она свидетельствовала, что в Европе еще не угас интерес к России.
Пузыри я купил в Москве, где ими были завалены все прилавки. Но до этих
богоспасаемых мест огненная вода из Германии сумела дойти не больше, чем части
немецких войск во времена их наибольших успехов.
- Давайте помянем, -- предложил я, когда водка была разлита
по маленьким стаканчикам, а закуска, порезанная заранее, лежала на большом
блюде. И посуду, и снедь я привез с собой.
Мы молча выпили. Заказчик так и стоял, глядя на могилу.
Только теперь он положил шляпу на стол, а вместо нее держал в руке стаканчик.
Был прекрасный день. Зелень на кладбище еще не начала желтеть. У меня на душе
вдруг наступило умиротворение. Но не было покоя в душе у Фридриха Мюллера. Он
вдруг присел, протянул свободную руку и погладил заросший травой бугорок
могилы, словно это было живое существо. Просто провел рукой по траве как-то
наискось. Трава пахла сеном и уходящим летом, а рука была сухая, словно сено.
Этот запах особенно тревожит на пороге наступающей осени с её дождями, долгими,
словно слёзы сожаленья об ушедших золотых деньках. Осторожным движением, словно
боялся потревожить ребёнка, спавшего в колыбели, он убрал с могильного холмика первый жёлтый лист,
посланный осенью, чтобы известить о своём приближении. На левом глазу, который
ближе к сердцу, у него вдруг появилась крошечная слезинка. Знаете, как это
иногда бывает в жаркий летний день, когда вам на щеку вдруг падает с неба
капелька дождя. Вы поднимаете голову, смотрите вверх, а там ни облачка на
выгоревшем от солнца небе, и вы удивляетесь, откуда могла взяться эта капля?
Я знавал женщину, потерявшую единственного сына. Целый год
она ходила во всём чёрном, словно олицетворение горя. Но потом я едва узнал её
при встрече: она была одета в лёгкое летнее платье, ярко накрашена, гордо несла
на голове мечту каждой женщины, дурацкую шляпку, и громко смеялась, чтобы
привлечь к себе внимание мужчин. Она потеряла прошлое, но у неё ещё оставались
надежды на будущее – у моего заказчика уже не было ни того, ни другого. Всё
счастье его жизни уместилось сегодня под скромным памятником на сельском
кладбище.
Фридрих Мюллер медленно поднял голову и посмотрел вдаль на
скрывавшийся за рощицей полустанок, как будто надеялся увидеть там свою ушедшую
юность и девушку в голубоватой дымке прошлого, ждущую его возвращения. Когда человек смотрит так, не столько сквозь
пространство, сколько сквозь время.
Нахлынут вдруг
воспоминанья,
Прорвавшись сквозь
забвенье и года;
Вновь оживут угасшие
желанья
И голоса ушедших
навсегда…
Трудно смириться с мыслью, что больше ты не увидишь самого
дорого для тебя человека никогда. Даже если впереди будет Вечность. Которой,
естественно, не будет. Когда человек
молод, перед ним открыты сотни дорог и путей, а в старости последняя дорога
упирается в такой вот могильный холмик, похожий на тот, который насыпают в
самом конце железнодорожного пути, чтобы зазевавшийся тепловоз не выскочил за
его пределы.
Я достаточно долго живу на свете, и успел много повидать, но
это безмолвное выражение горя выбило меня из колеи. Потому что настоящее горе
всегда безмолвно. Это только в мыльных сериалах для домохозяек лицедеи бегают,
заламывают руки и кричат, рыдая.
Я перевел взгляд на спутников. Их, видать, тоже проняло. Не
сговариваясь, они потянулись к посуде и разлили еще раз. Я чуть было не
протянул руку, чтобы взять свой стаканчик. И только огромным усилием воли мне
удалось остановить руку. Это, в сущности, был подвиг. Из тех, о которых не
пишут в газетах.
- Мне еще провожать, -- пояснил я.
Они кивнули и опрокинули водку без меня. Потом мы отошли в
сторонку, чтобы дать человеку побыть наедине со своим горем, вернее, с тем
счастьем, которое ему было скупо, словно пайка хлеба в осажденном Ленинграде,
отмерено судьбой.
- Родственников у нее не осталось? -- спросил немец, справившись, наконец, с собой.
- Нет, -- ответил председатель. – Потому и могилку прибрать
некому.
- Сделайте, пожалуйста, -- протянул ему бумажку заказчик.
- Сделаем, -- пообещал председатель, воодушевленный марками
до такой степени, что забыл словечко “зробим”. – Покрасим, цветочки посодим…
Все, как полагается.
Словечко “посодим” употреблять не полагалось – во всяком
случае, при общении на международном уровне, -- но он не сдержался. Что самое
забавное, он действительно выполнил свое обещание и привел могилку в божецкий
вид, хотя все мы понимали, что проверять работу заказчик, скорее всего, не
приедет. Не то состояние здоровья. Причем зробил это самолично, хотя мог бы
прислать сильно пьющих рабочих. Иногда чувство долга приобретает странный вид.
Я проводил немца до города, оставив Березкина с председателем
допивать водку. На обратном пути, когда мы садились в пригородный поезд, он до
последнего мгновения топтался на единственном клочке асфальта в этой местности
и всё озирался по сторонам, словно ждал кого-то. И забрался внутрь вагона по ступенькам только
тогда, когда проводница сказала: «Садитесь, отправляемся уже!» Когда мы сели в пригородный поезд, и он
тронулся, с неспешностью сельского жителя набирая ход, Фриц, не отрывая взгляда, всё смотрел на удалявшийся полустанок, словно
видел на нём плачущую девушку, прощально махавшую ему рукой. Долго смотрел,
пока полустанок не скрылся за поворотом дороги. Он даже прижался лбом к оконному стеклу, чтобы подольше его видеть. Потому что
на этот раз он прощался навсегда.
Когда вы молоды, и жизнь кажется вам бесконечной, прощания
проходят как-то легче, поскольку впереди у вас целая жизнь, полная надежд на
новую встречу. Какие надежды могли быть у Фрица Мюллера?
На этот раз девушка не пришла проводить моего работодателя
на безвестный полустанок, но, может быть, вместо этого она будет встречать его
на Конечной Станции, такая же юная, красивая, желанная, как и в час их
расставания. А рядом с ней, наверное, будут стоять и бойцы его роты, желающие узнать, что
случилось там, где их больше нет, за время их отсутствия.
Добравшись до города, мы даже успели бегло осмотреть
больницу, в которой работала Надежда Светкина. А потом я посадил гостя в
вечерний поезд на Москву, где сразу по прибытии он должен был пересесть в
самолет и улететь на родину. Мы пожали друг другу руки. Причем в моей руке
оказались несколько бумажек большого достоинства. Первым движением души было
вернуть ему деньги, поскольку работа, в сущности, была не выполнена. Но я
подавил этот порыв слабости. Беспощадно, словно правительственные войска -- восстание
1905 года в Москве. Если бы он хоть что-то заподозрил, вся моя работа пошла бы
насмарку. А я обманываю людей не ради денег.
Наклюкался я сразу же, как только добрался до логова моего
светописца, уже успевшего добраться на попутной.. Точнее, мы здорово
наклюкались. Чуть ли не на всю сумму, которую я заработал не совсем праведно.
Но иногда человеку необходимо выпить, чтобы прийти в себя после встречи с
действительностью.
 |
Евгений Пырков
Комментариев нет:
Отправить комментарий