Город нашего детства

       Я постучал в давно некрашеную дверь еще раз, теперь уже кулаком, потому что звонка на ней не было и в помине,  а на том месте, на котором он когда-то был прикреплен, остался только деревянный кружок от подкладки.  К кружку подходил желтый провод, теряясь около него, словно река в пустыне. На конце провод разделялся на две жилы, скрученные, как рельсы после бомбежки или конец бездарно прожитой жизни.  Судя по следам копоти, провод кто-то поджигал, чтобы под пыткой выведать, куда пропал звонок – обычное развлечение изнывающей от безделья молодежи в таких домах. Гулкий звук прокатился по прихожей и замер, словно безответная любовь, где-то внутри среди комнат поделенного в частную собственность общежития. Ответного шлепанья или шарканья шагов я не услышал: очевидно, обитатели ушли по своим делам.

     На той же площадке была и вторая дверь такого же неопрятного коричневого цвета, но с кнопкой звонка, которую в облезлости подъезда можно было бы даже назвать щегольской.  Трудно было удержаться от желания попытать счастья еще раз. Во второй двери счастье удалось обрести побольше. Но ненамного, поскольку открывшая ее женщина средних лет не знала ничего, «понятия не имела» о людях живших за стенкой, которые «то появляются, то снова исчезают». Для подобных жилищ это дело обычное: люди тут получают в собственность конуренку площадью чуть больше носового платка, а потом  перебираются в какое-нибудь более приличное жилье, сдавая освободившуюся жилплощадь нуждающимся. Временными жильцами тут могут оказаться узбеки, приехавшие торговать на рынке, молодые семьи, перебравшиеся  из деревни и просто приезжие из другого города. Вот одного такого приезжего из южных краев я и искал. Но пока, как видим, не совсем удачно.

        Оставалось зайти попозже. Я повернулся к лестнице и взглянул на  давно не мытое большое окно, составленное из пяти маленьких. Верхняя часть отсутствовала, и сквозь отверстие виднелось блеклое осеннее небо. По степени загаженности этой верхней части можно было судить, что голуби  не первый год зимой прилетают сюда позаимствовать тепла у людей. Я шел с пятого уровня на первый мимо облезлых стен, расписанных в современной манере и в первобытных традициях, мимо  дверей, каждая из которых имела свое неповторимое лицо: на одной висела снятая с какого-то дома табличка с цифрой 8, на другой висел явно не работающий кодовый замок, захваченный предусмотрительным хозяином при расчете из приказавшего долго жить родного НИИ. Так уж устроен мир, что одному достаются при разделе имущества здания и постройки, а другому всякая мелочевка. На втором этаже я миновал растерзанные, словно Орфей пьяными женщинами, почтовые ящики.  Очень может быть, что и их терзали пьяные женщины, поскольку район это весьма зашибающий.  Извещения об уплате за коммунальные услуги и письма лежали рядом на подоконнике. Я на всякий случай взглянул на них в слабой надежде, которая не покидает нас никогда, увидеть знакомое имя. Надежда была настолько слабой, что я даже не очень сильно разочаровался, когда его не обнаружил.  Через мрак того, что в крестьянской избе называлось сенями, и  две входных двери, из которых ни одна не закрывалась, поскольку их скрючило, словно паралитиков, и они намертво зацепились за пол, я вышел на  крылечко, едва возвышавшееся над уровнем разбитого асфальта,  взглянул окрест и не увидел ничего такого, от чего бы душа могла быть уязвлена.  Возможно, потому, что страдания человеческие редко бросаются в глаза так открыто, как Александр Матросов на бойницу дзота.

            Ничего неожиданного не было. Солнце по-прежнему склонялось к закату.  Вокруг меня, насколько мог увидеть глаз, стояли  под прямым углом друг к другу одинаковые унылые пятиэтажки из красного и белого кирпича с преобладанием белого, складывающиеся в такие же одинаковые в своей тоске четырехугольники, внутри которых не было ничего, кроме вытоптанной травы, как попало посаженых деревьев и кустарников, остатков детских площадок, сушилок для  нехитрого белья и неправильного поведения обитателей, поскольку почему-то неправильнее всего ведут себя люди в правильных с точки зрения геометрии домах.  Да и более дорогое белье можно увидеть на выставках модной одежды и на женщинах в более благополучных частях города, куда переехали те здешние обитатели, кто смог улучшить свои жилищные условия. Те же, кто улучшить свои жилищные условия не смог, тихо спивались.

              Но день был   по-осеннему теплый и радостный, солнце грело мир с добросовестностью трезвого истопника,  небо было чистым и ясным, словно будущее у тех, кто переселялся в эти дома сорок лет назад из подвалов и полуподвалов, втаскивая сквозь пахнущие свежей краской двери нехитрые пожитки на улице, названной в честь одного из космонавтов страны.  А весь возникший на окраине города за последними частными деревянными домами и крохотными дачными участками  -- окраина была настолько далекой по тем временам, что тут давали садовые участки --микрорайон тогда именовался не иначе как «наши Черемушки». Они были молоды, они были счастливы, они с уверенностью смотрели в будущее. Потому что страна покоряла Вселенную и удивляла мир своими достижениями. Большая часть получавших здесь жилье или хотя бы койко-место в общежитии работали на заводах или в НИИ, работавших на эти достижения. Или преподавали в расположенных в неподалеку вузах, также по большей части готовивших специалистов для этой отрасли. В конце концов, надо уметь радоваться тем маленьким радостям, которая преподносит людям скупая по части подарков жизнь.

 Я невольно вздохнул полной грудью воздух, который тут, на окраине города, был посвежее благодаря соседнему лесу, и сделал шаг назад, в подъезд, потому что тяжело переваливавшаяся по выбоинам вплотную к крыльцу примыкавшей дороги «Нива», двигавшаяся медленно, словно исторический прогресс человечества, которое тоже склонно, выбравшись из одной ямы, тут же провалиться в другую,  утробно урча, зависла ближним ко мне левым передним колесом над очередной выбоиной прямо перед крыльцом. В выбоине плескалась вода, грязная, словно политика США в отношении стран Латинской Америки. Я не занимаюсь общественной деятельностью и по этой причине считаю себя вправе избегать выливания на себя потоков грязи. Поэтому мой шаг назад был таким же естественным, как сделанный Фиделем Кастро шаг вперед в развитии Кубы.

               Пуля просвистела мимо моей головы негромко, словно кто-то тихо свистнул с той стороны реки, по которой лодочник перевозит людей земнородных только в одну сторону, в мир покоя и блаженства,   желая привлечь мое внимание так, чтобы не отрывать остальных  от многотрудных забот. Пытаясь спасти брюки, я спас себя. Иногда  просто диву даешься, от каких случайностей зависит жизнь человеческая. Стреляли из серебристой иномарки, бывшей явно не к месту в этих краях.  Она стояла у соседнего под прямым углом к моему расположенного дома и  расстояние  не превышало двадцати шагов. Ее я заметил, еще входя в дом, но не придал значения. И как видно зря. Судя по всему, стрелок метился в меня, словно белке в глаз, чтобы не попортить шкурку. Шкурку он мне подпортить не смог, но вот настроение сумел подпортить изрядно. Да и себе дело тоже.

           Все эти соображения медленно зрели в коре моего головного мозга, пока, руководимый спинным, более надежным в чрезвычайных случаях, я уже мчался по разбитой дороге прочь от художника меткой стрельбы, не сумевшего в силу нелепой случайности поставить точку в конце моей жизни. Мысль прыгнуть назад, в спасительную темноту подъезда, он даже не стал рассматривать за неимением времени. Оттуда выйти своими ногами мне вряд ли бы удалось. Поэтому я прыгнул вперед перед носом еще только начинавшей выбираться из рытвины "«Нивы", успев заметить боковым зрением, что водитель смотрит на меня как на человека, которого вдруг скрутил жестокий понос. Я так до сих пор и не знаю, успел ли неизвестный друг выстрелить в меня второй раз. Вообще-то на эту работу идут ребята не промах, которые перезаряжают и стреляют мгновенно. Но, похоже, что их подвела излишняя самоуверенность: с их опытом стрелять с двадцати шагов было все равно, что светилу врачебной науки лечить больного насморком – ошибиться невозможно. И, тем не менее, они ошиблись. Потому что все предусмотреть тоже невозможно. Впрочем, не они первые: человеку, как правило, не удается именно то дело, которое он считает верняком.

              Скорее всего, он вряд ли он успел выстрелить. После того, как я прыжком оказался впереди «Нивы», она затруднила обзор, а потом меня закрыли кусты  с еще не опавшими листьями и  березки с пожелтевшей листвой, горевшей холодным золотым огнем в лучах склонившегося к закату солнца, символ тоски городского человека по утраченной природе. Под  защитой  их стволов, белевших грустно, словно в оградках старого кладбища, я сумел добежать до дома, служившего противолежащей стороной прямоугольника, и свернуть за угол из белого кирпича, благословляя местный завод силикатных материалов, который его выпустил.

            Но, разумеется, люди в машине не стали ждать, пока я добегу до заветного угла, и не стали тратить зря боеприпасы на бегущего среди кустов и деревьев человека. Хотя и не потому, что у них их не хватало. Просто попасть в ствол или ветку в таких случаях более вероятно, даже если человека хорошо видно. Не стали они и вылезать из легковушки, чтобы броситься в погоню за мной. Похоже, догонять меня на своих двоих не входило в их планы. Взревев двигателем,  словно бенгальский тигр в предчувствии завтрака, иномарка рванулась в погоню.  Тут самоуверенность опять сыграла с ребятами злую шутку:  чтобы было удобнее стрелять, они развернули машину наискось, боком ко мне и под углом к соседнему дому. Им и в голову не пришло, что может понадобиться меня догонять. Поэтому они теряли драгоценные мгновения, в которые только  и начинаешь толком понимать, как прекрасна жизнь. Развернув легковушку и выехав из-за кустов на дорогу около дома с моей стороны, ребята увидели: стрелять по прямой, проходящей через мою спину, мешает ползущая, словно черепаха к морю «Нива», объехать которую с одной стороны мешает дом, а с другой – деревья и кусты. Тогда иномарка повернула в противоположную сторону, чтобы обогнуть дом с обратной  стороны и, воспользовавшись преимуществом в скорости, догнать меня на улице.

         Но охотники не учли особенностей местности: между домами, стоявшими в торец друг другу, не было проезда. Точнее, проезд был, но жильцы, обозленные постоянным нарушением своего покоя ревущими и чадящими под окнами железными чудовищами, вбили в землю железные трубы от дома до дома. Конечно, это были не противотанковые ежи, но неприятности доставить могли. В конце концов, противотанковая оборона оказалась прорванной: едущие обнаружили слабое звено и прорвали ее, смяв несколько труб. Но прорыв оказался в стороне от наезженной дороги, он весь состоял из рытвин и ухабов, разогнаться на которых было непросто даже очень опытному водителю. А за этим проездом дорога снова была разбита, словно шведы под Полтавой, что дало мне лишних несколько  минут, когда я дал деру вдоль пятиэтажки. Не знаю, сумел ли я побить какие-нибудь мировые достижения (чему я совершенно бы не удивился), но для меня в данном случае гораздо важнее было, чтобы не побили меня. Когда легковушка преследователей выскочила мимо помойки на проезжую часть, я уже нырял в тесный проулок, шедший вниз между заборами домов частной постройки с крутизной заходящего на цель пикировщика.

               Проскочив мимо крашенного голубой краской самодельного переходящего в погреб гаража для мотоцикла, в который владелец не сумеет его поставить, если купит к нему еще и коляску, я бежал мимо двух заборов, одного из ржавой сетки, а другого из старых досок, почти касаясь их плечами. Далее по всем правилам военного искусства, касающихся построения линии окопов, тропинка изгибалась вправо, давая одновременно ответвление в левую сторону. Вслед за этим, пройдя мимо стихийной помойки с преобладанием гнилых яблок, дорога спускалась загибом вниз совсем уж отвесно, так что какая-то добрая душа вкопала тут рядом с ней железные перила из некондиционной трубы, чтобы люди могли втащить себя наверх руками, словно лебедкой, если не смогут переставлять ноги. Она же  сделала несколько деревянных ступенек, совсем, впрочем, сгнивших к моменту нашей встречи.

               Но я не добежал до этих ступенек, потому что мой спинной мозг знал науку выживания в неблагоприятных условиях гораздо лучше меня. Я резко свернул в сторону и через неплотно прикрытую калитку заскочил в небольшой дворик, не забыв закрыть ее за собой и набросить проволочное кольцо, содинявшее калитку со столбиком, словно мужа и жену. После этого я нырнул в еще одни гостеприимно распахнутые воротца, на этот раз небольшого сарайчика, привалившегося сбоку к небольшому деревянному дому. Привалился он не как юный влюбленный к предмету своего обожания, а как старичок к старушке – в поисках опоры в жизни. Захлопнув за собой и эту дверь, я  прислонился в углу, наблюдая через щель в боковой стенке за развитием событий.

                То, что я увидел, не доставило мне много радости: собака в доме напротив, здоровенная лохматая и не шибко умная, глядевшее на все происходящее с некоторым изумлением, вдруг залилась истошным лаем, указывая острой мордой на мой сарайчик с точностью магнитной стрелки, указывающей на север. Похоже, я внес хоть какое-то разнообразие в ее весьма и весьма однообразную жизнь. Но от этого разнообразия у меня похолодела спина и по ней побежали мурашки. Причем было такое ощущение, что они собрались на моей спине на международные соревнования по бегу.

                  Тут наверху раздался визг тормозов, хлопнули дверцы и вниз затопали тяжелые шаги людей, не считающих нужными скрываться. Это меня и спасло: заслышав грозный топот, потерявшая душевное равновесие псина сразу же забыла о моем существовании, которое она только что чуть не прекратила, и, поскольку в ее маломерный мозг не могли поместиться два предмета сразу,  переключилась на преследователей. Она начала рваться с цепи, словно каторжник на волю, исходя остервенелым лаем, на который способно только очень истосковавшееся по общению животное.

            Не удостоив пса вниманием, преследователи пробежали мимо.  У развилки они разделились. Один из них побежал вниз, к тропе здоровья, которая делала в этом месте крюк, а другой свернул в переулок, стиснутый со всех сторон заборами. В этот миг я почуствовал своей проснувшейся после тысячелетней дремы природой чей-то взгляд.  Из противоположного угла на меня смотрела  большими умными глазами дрожащая от страха собачонка. Даже не помышляя о том, чтобы зарычать и показать свою готовность защищать добычу, она жалась к стене и буквально тряслась от пережитого испуга. Оно и понятно: представьте себя на ее месте. Вы раздобыли косточку, затащили ее в укромное местечко, а когда принялись за еду, к вам врывается какой-то громила с непонятными намерениями. Есть от чего испугаться. Во всяком случае я ее хорошо понимал. Человек вообще начинает понимать ближнего, только оказавшись в его шкуре. Хорошо было уже то, что она не стала лаять. Человек, прошедший человеконенавистническую подготовку частей особого назначения ,  должен был бы просто-напросто свернуть шею несчастной собачонке и тем самым обеспечить ее невмешательство. Я же, как человек сугубо мирный, очень медленно, чтобы не напугать до смерти,  протянул руку к носу животного  и дал ее понюхать в качестве доказательства миролюбивых намерений.  Сарайчик был маленький, словно кухня в небогатой квартире, поэтому особо далеко тянуться не пришлось. Черный носик дернулся и понюхал мою руку, действуя совершенно самостоятельно от остальной собачки, окаменевшей от испуга. Потом  я так же медленно погладил  по голове и, взяв за шкирку, осторожно посадил к себе на колени. Собачка не защищала свою кость и не защищалась сама. Она только  тряслась у меня на коленях, а я осторожно, чтобы не раздавить, прижимал ее к себе и продолжал гладить.

                У меня вдруг пропали страх и рассеянность, когда я увидел еще более испуганное и растерявшееся существо, чем я сам. Крохотная собачонка придала мне сил и уверенности в себе. Напряжение, не отпускавшее меня все это время, ушло, как заряд молнии через громоотвод.  Я уже вполне спокойно смотрел из своей бойница на улицу, где в это время как раз возвращались из бесплодной погони мои преследователи. Они поднимались вверх твердым шагом уверенных в себе людей так, словно шли не по тропинке, поднимавшейся почти отвестно, а по ровной улице. Несмотря на быстрый бег у них не проглядывалось и следов отдышки. В каждом  шаге чувствовалась хорошая подготовка. У обоих над одинаковыми, словно с одного склада, темно-серыми пиджаками виднелись одинаково неприметные невыразительные лица, которые самой природой предназначаются для того, чтобы их было трудно запомнить не только окружающим, но и владельцам. Особенно ценным в этом случае считается полное соответствие внутренних достоинств внешним, что значительно облегчает безоговорочное выпонение любого приказа начальства. Есть на свете виды работ, где способность быть малозаметным является одним из основных достоинств. В  том числе и внутренних. Один из них был настолько широкоплеч и, вдобавок, носил настолько широкий в плечах пиджак, что наплечная кобура, в существовании которой под серым пиджаком я почему-то с самого начала не сомневался, была совершенно незаметна, а сам он казался издали прямоугольником, положенным на длинную сторону. Он напомнил мне бронированный конторский сейф тридцатых годов. Такой же надежный в применении. Такой широкий в плечах человек мог прикончить вас и без пушки. Типичный Исполнитель.

 Второй преследователь был чуть повыше, постройнее. У него ширина плеч была поменьше, а кругозор явно пошире. Умный. У обоих в движениях проглядывала военная выправка и умение не только образцово-показательно заправлять постель. Впочем, это еще ни о чем не говорило: в наши дни часто бывает так, что люди, окончив военное училище, подаются на службу не государству, а бандитам.

           Они поднялись наверх и  окинули взглядом местность. Но уже не в поисках сбежавшей дичи, а так,  по привычке.  Можно было даже сказать, что они смотрели вокруг, как заезжие зеваки, которым все в диковинку в чужом местечке – обычное поведение нормальных людей. Причем людей, приехавших из очень большого города, где нет ни покосившихся заборов, ни сделанных из подручного материала плетней, где узкие проулочки не упираются в глухие заборы и не растворяются в посадках, а из-за кустов не слышен лай собак и пение петухов. Да и номер на легковушке был, насколько я успел заметить, московский. “Насколько успел” в данном случае очень важная оговорка, поскольку никакой слежке за мной взяться было неоткуда и потому я не рассматривал с подозрением окружающий мир. Просто в миг опасности сработали полученные когда-то  головным мозгом, отказываться от услуг которого все-таки не следует, навыки наблюдения и картина запечатлелась у меня в памяти навсегда. Хотя – увы! – нельзя было полностью ручаться за каждую подробность.

Пока я размышлял, мои преследователи сели в легковушку, завели двигатель и исчезли из  поля зрения. Через четверть часа после того как негромкий звук двигателя затих вдали, я в последний раз погладил собачку и покинул свое убежище. Она смотрела мне вслед большими грусными глазами и,  у меня было такое чувство, жалела, что я ухожу. Оно и понятно: я не отнял у нее кусок несмотря на подавляющее превосходство сил и не съел ее саму, что в условиях рынка, когда сильный пожирает слабого, равносильно дарению и первого и второго. Есть за что благодарить. Хотя это и равносильно двойному потрясению, после которого животинка сидела совершенно обессилев. Мне тоже не хотелось покидать ни насиженное место, ни ставшее вдруг родным живое существо, которое испытывает ко мне дружеские чувства. Но так устроена жизнь, что человек не может вечно находиться в том месте, где чувствует себя в безопасности среди близких ему существ.

            Через покосившийся забор я перемахнул в овраг, поднялся по противоположному склону и нырнул в кустарник. В этом месте город врезался в лес глубоко, как танковые клинья Гудериана в нашу оборону в 1941. Поэтому я шел через лес, а справа от меня виднелись жилые дома. Не встретив ни гуляющих влюбленных, ни уединившихся от общества пьяниц, я добрался до последней улицы города,  ведущей к городскому кладбищу, которого я только что избежал, пересек ее и углубился в лес, который уже можно было считать пригородным. Я шел по тропинке с лужами, в которых  недавний  дождь  утихомирился, словно Дон Жуан в доме престарелых после бурно прожитой жизни. Слева и справа от меня начинались следы непролазности и чащобности. Когда эти признаки стали совсем подавляющими, лес оборвался и я вышел на его опушку, располагавшуюся на крутом пригорке, как будто лес не хотел спускаться вниз и решил обойти ложбину справа. 

              Я уселся на обыкновеннейшее бревно, затащенное любвеобильной молодежью в кусты, располагавшиеся несколько впереди опушки, словно отряд пращников перед выстроившимся для боя войском. Меня было не видно, а обзор был неплохой. Слева от меня стоял очень приличный деревянный ресторан в затейливой резбе. Он так и назывался “Опушка”. В более счастливые времена рядом с ним был загорожен участок, на котором жили пятнистые олени, съеденные впоследствии без остатка. За рестораном сбегала по крутому склону горы деревня, слившаяся с городом до состояния пригорода. Прямо под ногами у меня переливалось в лучах солнца серебристой рябью озерцо, точнее небольшой пруд, возникший, когда сток здешнего ручья перегородила построенная дорога. На его берегах сидели в ожидании удачи рыбаки, а с противоположного склона оврага к нему сбегали, словно стадо к водопою,  возникшие на месте растащенного на частные участки совхозного сада дачи.  Впереди расстилалась покрытая участками леса, дачами, деревенскими домами, садами и лесополосами долина, уходившая, словно жизнь в семнадцать лет, куда-то в манящую неведомую даль. 

Над моей головой летели высоко-высоко друг за другом две пары реактивных истребителей, оставляя за собой длинные хвосты из отработанного водяного пара. Первая летела как положено: за ведущим на положенном расстоянии ведомый. А вот вторая летела неправильно: ведомый прижимался к ведущему почти вплотную, как будто был охвачен желанием поболтать и не мог дождаться посадки. И над всем этим висело осеннее солнце, льющее в душу тепло и успокоение.

                Но не было покоя в моей душе. Говорят, перед внутренним взором утопающего человека проходит вся его жизнь. Примерно то же самое происходило перед моим внутренним взором: я перебирал в памяти цепь событий, приведших меня к двери с отодранным звонком, провод от которого кто-то пытался поджечь спичкой, словно выбирал из сельского колодца ведро с водой. Было бы, разумеется, сильным преувеличением сказать, что я всю жизнь был самым послушным и примерным мальчиком, но убивать меня было явно не за что. Во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление.

               Я зарабатываю на хлеб свой насущный частным сыском, но особой известностью не пользуюсь, дела веду мелкие, подвигов не совершаю и дорожку никому не переходил. Разыскиваю я в основном пропавших людей. И в родной город приехал исключительно в поисках одного такого пропавшего южанина. Доходов больших тут не наживешь, но и крупных врагов тоже. Поэтому месть и зависть исключаются. Остается только предположить, что в меня пальнули по ошибке или развлечения ради. Только вот не произвели на меня эти ребята впечатление людей, которые легко ошибаются или стреляют по прохожим от нечего делать.

               Итак, вы после долгого отсуствия приезжаете в родной город – а этот город был мне родным, поскольку я в нем родился и вырос – бродите по его улицам, где, кажется, у одного из старых фонарей пятидесятых годов можете встретить самого себя, только гораздо меньших размеров, в вас оживают воспоминания детства – и тут вас хотят прикончить. Грустно ложиться в могилу с только что ожившими воспоминаниями детства.
Передо мной, как перед былинным богатырем, лежали три дороги. И самым правильным решением  при таком положении дел было бы встать и пойти вслед летящим самолетам. Там за лесом в полутора часах ходьбы находится небольшой разъезд, давно уже оказавшийся в черте города. На нем вечером остановится пригородный поезд, на котором можно добраться до крупной станции и пересесть на междугородний. Утром я был бы в Москве или каком-то другом месте, где можно было бы отсидеться. Можно было бы пойти и в противоположную сторону, налево. Там проходит большак до соседнего областного города, там можно поймать попутку или сесть в междугородний автобус. В конце концов, идти можно было в любую сторону, только не в обратную, поскольку, если я не ошибся  и  эти ребята на самом деле находились на государственной службе, меня уже должны были искать все патрули, а все выезды из города для меня были перекрыты.

                   Но человек странное животное: он склонен мыслить разумно, а поступать неразумно. Поэтому я встал и пошел назад, руководствуясь правилом средневековой арабской мудрости “Не ищи приключений, но и не убегай от них”. Кроме того, как ни крути, а если эти ребята действительно приехали за мной из первопрестольной, то еще не известно, где мне было безопаснее, в родном городе в котором я имел  кучу друзей и знакомых, а они  были совершенно чужими, или в Москве, где чужим был скорее я.

 Прежде всего необходимо было переговорить с теми из моих приятелей, кто хорошо знал положение дел в городе, а для этого необходимо было позвонить. Телефон стоял на последней улице, которую я только что пересек,  прямо посреди леса, одинокий, как забытый отступающей армией часовой. Он представлял собой  обычное сооружение в виде собачьей будки, только приподнятой над землей на четырех ножках и железной. Будка была хромой на две ноги из четырех и такой низенькой, словно како-то маломерок решил с ее помощью отомстить всем, кто длиннее его, поскольку разговаривать в ней можно было только наклонившись в три погибели.  Я не стал произносить заветного заклинания “Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом,” а просто наклонил голову, поскольку даже поднятая на четыре ножки будка была низковата для меня, и засунул голову внутрь, словно самоубийца в духовку после того, как включен газ.

              Внутри висел обычный телефон-автомат с погнутым диском. Прямо на крышке телефона гвоздем был выцарапан номер девицы, которая будет всегда рада звонку мужчины и за сравнительно небольшую плату окажет плотские услуги. То ли вышеупомянутая девица не знала о существовании данного объявления, то ли была с ним согласна, но попытки закрасить его не наблюдалось. Прочие , немногочисленные, впрочем, номера были записаны звонившими просто для памяти и удобства набора. Подарком судьбы было то, что телефон еще не успели переделать снова в платный и он работал по законам военного коммунизма, с презрением отказавшись от оплаты в две копейки за разговор. Но пользы из этого подарка извлечь удалось мало, поскольку связаться по телефону с нужным человеком становится труднее, чем с братьями по разуму, именно в то время, когда он тебе больше всего нужен. Для начала пришлось набрать “09”. Трубка чуток попищала и очаровательный женский голос произнес:                                                         -Справочная “09”. Ждите ответа.

Я чуть было, не удержавшись, не ляпнул:

-Какой у  Вас приятный голос!

Но сразу же сообразил, что приятный голос, которому место на оперной сцене, был записан на пленку для потребы местной телефонной станции, поскольку Судьба  обожает с садистским удовольствием наделять людей теми качествами, которыми они не могут воспользоваться в течение всей жизни. На запись вряд ли могла подействовать моя нехитрая уловка, срабатывавшая, впрочем, безотказно в 9 случаях из 10. Через несколько мгновений прозвучал и живой голос далекой девушки из справочной, но никаких поползновений говорить приятности он в моей душе не пробудил. Взамен он добросовестно назвал мне два номера, которые можно было узнать за один раз. Телефонная инструкция была столь же жесткой, как наставление по стрельбе из АК-47, требовавшее стрелять только очередями. У бывалых бойцов очередь состояла из двух патронов, поскольку меньше использовать нельзя, а больше ни к чему.  Я крутил постоянно застревавший диск, словно барабан нагана с одним патроном, и постоянно справляясь по  “09”,  обзванивал знакомых, которым мог доверять, но в ответ раздавались или длинные гудки, или короткий ответ “уже не работает”, или “уехал”. И несмотря на то, что надежных знакомых было мало, времени на них пришлось потратить много. И без толку. Единственным звонком, заслуживающим слова «разговор», стала беседа с милой женщиной, до которой я дозвонился после долгих усилий.

-         Вас слушают, - сказал в трубке приятный женский голос. Я попросил пригласить нужного мне человека. Голос сразу же перестал быть приятным:

-         Он тут не проживает.

-         А не подскажете, как его найти? – собрал я в кулак всю наличную вежливость.

-         Не знаю,- ответил тот же сухой голос, принадлежавший, казалось, богине Судьбы, а не обычной земной женщине, добившейся развода. “И не хочу знать!”- слышалось в этом голосе.

Не тратя попусту времени на прощания, я повесил трубку, чтобы не повесится самому. Нет смысла встревать в чужие драмы тем, у кого своих хватает.Когда последний набранный номер ответил длинными простуженными гудками после долгих, как муки грешной души переходов с одной телефонной станции на другую, сопровождавшихся разнообразным переливчатым пиликаньем, я уже не ждал, что кто-то вообще возмет трубу. И тут ее подняли. Голос, который я знал наверное уже тысячу лет, сказал коротко:

-Слушаю.

-Мне Игоря,- сказал я чисто для приличия.

-Вы ошиблись,- ответил тот же голос, и в трубке вновь запипикали гудки, словно многоточие к тому, что мой собеседник не счел нужным досказать. Многоточие получилось достаточно длинным, поскольку я был твердо уверен, что собеседник меня узнал. Было чему удивиться. Как бы то ни было, а приходилось признать, что сегодня не мой день для телефонных переговоров.

      Поиск закончился тем, что даже переночевать мне было негде, поскольку уж куда-куда, а в гостиницу, где я остановился в надежде провернуть дело в день или два, возвращаться было совершенно невозможно. Приходилось забыть о совсем еще новой зубной щетке и начать новую жизнь, словно благородному мужу после того, как он ушел из дома, оставив все имущество жене. Нельзя было идти и на “малину”. Там имеют осведомителей и уголовники и те, кто их ловит. В первом случае мое еще не остывшее тело к утру будет второпях предано земле на какой-нибудь помойке, а во втором мне придется погибнуть из-за сопротивления при задержании. Покойнику трудно доказать, что он и не думал его оказывать.

        Я вынул голову из телефонной будки, словно поджаренную курицу из духовки, разогнулся до человеческого роста и неспеша, прогулочным шагом пошел по пригородному лесу в обратном направлении. У меня в этом городе хватало знакомых и без телефона. Когда я спускался с горы, мне на руку опустился теплый, нагретый солнцем полиэтиленовый пакет, гонимый, как и я, ветром жизни по миру. Очевидно, он почувствовал во мне родственную душу такого же бесприютного странника. Но хотя от него исходило приятное тепло, я стряхнул пакет прямо на землю.  Он немножко обиженно потрепыхался и полетел дальше, гонимый тем же теплым ветерком, который скоро ожесточится от тягот жизни, превратиться в холодный ветер поздней осени и начнет рвать листву с деревьев и крыши с домов.

         В старом довоенном доме, построенном  из кирпича первых пятилеток для иностранных рабочих, создававших наши заводы, жил мой почти такой же старый приятель. Ко времени моего посещения крипич в отличие от дореволюционного уже начал крошиться. Когда я защел через распахнутую, словно русская душа, дверь в ободранный подъезд, не белившийся и не красившийся, похоже, с довоенных времен, и поднялся на две деревянные ступени, меня сразу насторожила дверь его жилплощади: слишком уж дорогая была эта бронированная игрушка. Зная моего приятеля, трудно было предположить, что он до такой степени разбогател. Даже если допустить, что он мог получить наследство от богатого дядюшки, он вряд ли стал бы так роскошествовать. Нельзя сказать, что я рванул эту дверь ,  как рвут дверь вражеского дота, чтобы бросить внутрь гранату, но все же  открыл ее  не без опаски. Если бы внутри оказался вражеский дот, было бы меньше разочарований, поскольку за бронированной дверью помещение было отделано так тщательно, как моему старинному дружку не могло прийти в голову это сделать даже после получения наследства. Дорогие обои не могли истребить духа казенщины, веявшего из самой современной и дорогой офисной мебели. У стена была прислонена вывеска “Агенство недвижимости”, за столом, заваленном бумагами,  сидела ухоженная девушка с выкрашенными в жгучий черный цвет волосами и смотрела в окно на неухоженный проезд между двумя домами, поскольку настроение у нее было явно под цвет волос.  Трудно сказать, что ее так привлекало в этом запустении, но она не сочла нужным повернуть голову, чтобы посмотреть на меня.

           Я поздоровался. Крашеная дева повернула голову в моем направлении и, не отвечая на приветствие, молча посмотрела на меня взглядом, в котором читался вопрос, когда я покину помещение. На ее лице было написано презрение и отвращение к окружающей действительности, частью которой был и ваш покорный слуга. Человека с таким выражением лица спрашивать о чем-то себе дороже. Поэтому, чтобы не выглядеть совсем уж глупо, я спросил, не занимаются ли они куплей-продажей участков под картошку в очень сельской местности.

-         Нет,- прозвучал короткий, словно приговор военно-полевого суда,  ответ. И, утратив интерес ко мне, дева снова отвернулась к окну. Я ушел по-английски, не прощаясь, закрыв дверь так тихо, словно в доме был покойник. Почему-то принято больше всего заботиться о покое тех, кого меньше всего можно побеспокоить.

  Вообще говоря, в таких случаях полагается пройтись по соседям, поспрашивать их о житье-бытье моего старинного приятеля Ржавого, известного в миру под более спокойным именем Олега Пичугина, но что-то внутренне препятствовало мне сделать это. Возможно, это было опасение услышать в ответ, что Олег Пичугин, известный среди друзей как Ржавый, ушел из жизни несколько лет назад, замерзнув в нетрезвом виде на улице, поскольку больше всего людей тянет напиться в самые сильные морозы; их нельзя осуждать за попытки сопротивляться климату.

      Ноги сами занесли меня сюда, в этот двор, который  мне было больше всего противопоказано посещать. Потому что тут, во дворе обычной пятиэтажки, среди почерневших от времени заборов и сараев, в настоящее время снесенных, прошло мое детство. Обычно когда взрослый человек посещает дворы своего детства, он удивляется тому, какие они маленькие, поскольку сам он с тех пор сильно вырос. В моем случае все было наоборот: двор сильно расширился за счет соседних дворов, потому что были снесены все заборы, не известно зачем отделявшие их друг от друга. Снесен был и участок по производству сладостей, открытый в здании бывшей церкви, чтобы обеспечить трудящихся земными сладостями в противовес небесным. Одновременно он обеспечивал и повышенную копоть неба за счет котельной, работающей на твердом топливе – двойная безбожная пропаганда.

         Я стоял на том месте, где когда-то находилось ограждение с двумя похожими на железных людей кожухами газохранилища  внутри него: дом тогда еще не был подсоединен к газовой сети и время от времени во двор приезжал большой грузовик с белой емкостью. На емкости имелась  продольная полоса с надписью “Пропан-бутан”, красная словно рубец на сердце от несчастной любви. Теперь на месте газохранилища выросли деревья, которые я помнил еще прутиками молодых побегов. В их тени стояла обычная скамейка, принесенная откуда-то заботливыми влюбленными. Двор изменился, но отнюдь не стал более ухоженным. Зачем я пришел сюда и чего жду увидеть? Самого себя выходящего, выходящего из кустов в разбитых сандалетах?

           И тут я почуствовал на себе чей-то взгляд. Я поднял голову и увидел неподалеку от себя, в соседнем дворе, который ныне не отделяет от дома сталинской постройки железная решетка забора, единственная на всей улице, человека, не вызвавшего у меня особого восторга. У Хмыря, как я сразу окрестил этого типа, был видок не очень здорового человека. А худым он был до такой степени, что рубашка, то ли оставшаяся с преждних времен, то ли доставшаяся с чужого плеча, висела на нем, словно на огородном пугале. Лицо было землистое и отрешенное. И на этом полумертвом лице жили глаза, смотревшие на меня, словно я был не в десяти шагах, а где-нибудь на другом краю долины и он не мог меня толком разглядеть. Весьма необычные для наркомана глаза. В этом взгляде было что-то печальное, как у безногого старика, пытающегося вспомнить, глядя на молодых бегунов, как он когда-то выиграл соревнование в своей школе. Или как у бойца из отряда, оставленного прикрывать отход, когда он глядит вслед последним уходящим рядам. Или как у человека, вдруг встретившего на улице женщину, похожую на девочку, в которую он был когда-то тайно влюблен, а теперь за давностью времени  не может определить, она ли это. Я так и не смог определить, что же в нем было, в этом взгляде, и от того еще больше насторожившись, повернулся и пошел прочь, чувствуя спиной его взгляд.

            Удачно проскочив две улицы, я остановился возле витрины ювелирного магазина, в котором девица в платье в обтяжку призывно обращалась к прохожим с одним  деловым предложением:”Если любишь -  докажи.” И протягивала вперед руку с ладонью объемом с ковш двухкубового экскаватора.  Не то чтобы я собирался доказывать деве, зарабатывающей на жизнь не самым умным способом, свою любовь, но вот проверить, есть ли за мной слежка, явно не мешало.  Слежки не было: по-видимому, Хмырь остался на том конце долины.

            Миновав еще один уютный дворик, я вышел на улицу, где начиналась одноэтажная застройка прошлого века, в основном деревянные жилые дома, и уперся в лавочку “Горячий хлеб”, представлявшую собой окошко, пробитое прямо в стене длинного кирпичного зернохранилища для удобства торговли из частной пекарни, расположенной по другую сторону оной. Окно пришлось пробивать потому, что зернохранилище было повернуто, как в сказке, к улице задом, а к хлебозаводу передом, и перевернуть его не было никакой возможности. Вывеска была выполнена разноцветными буквами и расположена полукругом над окном. Встретить ее в этом не самом посещаемом месте было так  же неожидано, как посреди пустыни. Народу около нее, во всяком случае было не больше, чем около одинокого саксаула в Черных песках.

У меня сжался желудок то ли от голода, то ли от нервного потрясения. Не мешало бы перекусить, учитывая то печальное обстоятельство, что последний раз я ел утром, причем моей жертвой был пирожок с повидлом, проходивший среди своих под кличкой “мальчик-с-пальчик”,  и чашка кофе. Истосковавшаяся по общению продавщица открыла окошко с радостью Робинзона, учредившего от нечего делать на своем острове мелочную торговлю. Лицо продавщицы напоминало корку на батоне.Я просунул в окошко деньги, и, получив обратно буханку действительно горячего хлеба и сдачу, сказал:  “Спасибо.”  Лицо продавщицы расплылось от удовольствия, словно блин по сковородке. Я раздирал буханку изумительно пахучего, необыкновенно вкусного хлеба с хрустящей верхней корочкой, словно дикарь добычу в каменной пещере, но когда я дошел до половины буханки, мой взгляд упал на свежепочиненное здание напротив. На здании был огромный крест. И тут я вспомнил одного проповедника, с которым встретился совершенно случайно в одном из домов отдыха в Подмосковье, куда меня пригласили охранять какое-то сборище проповедников именно этого отклонения от генеральной линии христианства, собравшихся со всей страны, чтобы под руководством прибывших из-за океана наставников повысить свой профессиональный уровень. Тогда мне показалось, что знакомство было случайным, хотя сам проповедник настаивал на предопределении свыше. На прощание он подарил мне тонкое, словно старая ханжа, евангелие, самое дешевое из возможных, на тонкой газетной бумаге, пожелтевшей еще до того, как на ней было что-то напечатано. В неожиданных случаях следует искать неожиданные решения.

               Дожевывая на ходу то немногое, что еще оставалось от буханки, я перешел улицу, посмотрев, как и подобает законопослушному гражданину, не желающему увеличивать число дорожных происшествий в стране, сначала направо, а затем налево.Сделал это я, разумеется, не потому, что движение по дороге было чересчур напряженным, а из стремления проверить, нет ли за мной слежки. Не обнаружив ничего подозрительного, я прошел через узкую, словно врата в Царствие Небесное, как их представляют наши раскольники, калитку, прошел по двору к дверям и открыл их.

            Внутри передо мной открылись две дорожки, одна налево, другая направо. На них не было указателей с надписями вроде «Налево пойдешь...», поскольку обе вели к спасению души, только в этот час по ним никто не шел, кроме меня. Да и я, честно говоря, пришел в молельный дом не столько для того, чтобы замаливать многочисленные старые грехи, сколько для того, чтобы совершать новые. Заслышав какой-то неясный разговор, я свернул налево, открыл еще одну дверь и оказался в небольшом помещении с окном, забранном решеткой, замысловатой, словно пути господни. Увы! И здесь люди не верили во всемогущество божье, способное обеспечить сохранность имущества, если хорошенько помолиться. Над решеткой нависали белые безликие жалюзи из непорочного пластика.

            За обычным конторским столом у окна сидел упитанный мужчина с запорожскими усами и смотрел на меня так, словно ждал моего прибытия прямо с утра, поскольку я должен был стать участником тайной вечери. У него была круглая голова с круглым лицом, под которым отчетливо округлялся второй подбородок над еще более округлым животиком. Стрижка у мужчины была настолько короткой, что его голова напоминала кочку в синайской пустыне, по которой только что прошли, убегая из Египта, израильтяне со своими стадами.

Слева от меня у стены стоял большой представительный полированный стол. Справа и слева жались у стенок, словно провинившиеся школьники в кабинете директора, книжные шкафы, забитые бумагами. Сейфов в помешении было сразу три. Один из них, самый маленький, стоял на полу с открытой дверкой, словно приглашая положить в него что-нибудь не очень нужное, поскольку дверца явно никогда не закрывалась по каковой причине его использовали в настоящее время в качестве подставки для цветка, представлявшего собой странную смесь лопуха и фикуса. Цветок безуспешно пытался добавить зелени в  огромную карту Израиля, сплошь покрытую желтыми пятнами пустынь, висевшую за ним на стене. Маленьким странам  вообще свойственно стремление увеличить себя любым способом. В правом нижнем углу карты имелась надпись на иврите, значки которой больше напоминали эсесовские молнии.

            Второй сейф, окрашенный темно-синей масляной краской, тяжело задумался над загадками спрятанных в него бумаг в углу слева от меня. Третий сейф был самым новым и самым элегантным, он стоял на почетном месте у окна, одесную полного мужчины, и, как и все элегантное,  предназначался явно для того, чтобы принимать в себя наличные. Рядом с ним на стуле, покрытом темно-красным лаком для сокрытия царапин, стоял электрический чайник “Филипс”.

              Я поздоровался и коротко изложил суть дела. Круглоголовый задумался, словно английский мятежник семнадцатого века, размышляющий над вопросом казнить или не казнить короля Карла Первого.

-         Это какого же Анатолия? – спросил он, потерявшись в догадках, поскольку иногда догадаться о чем-то труднее, чем попасть в Царствие Небесное. Ибо по одному имени собственному подчас разыскать человека действительно сложно, а родовое имя осталось мне не известным, поскольку, откровенно говоря, на вторую встречу я не очень рассчитывал.

-         Он у вас кем-то вроде внештатного проповедника,- попытался уточнить я.

-         У нас все проповедники. В той или иной степени,- усмехнулся в запорожские усы мой собеседник, явно довольный произведенным впечатлением от массовости работы.

Настала моя очередь задуматься. Если толком не известно, как человека зовут, можно его найти по описанию внешности. А внешность у Анатолия была более чем примечательной.

-         Он безногий, - выложил я на стол неуместный в доме божьем козырной туз. Пошевелив усами, круглоголовый полез по морщинам на лбу за уточнениями в справочную службу своей памяти.

-         А какой ноги у него нет, левой или правой? – снова уточнил он.

-         Обеих. И одной руки.

-         Это который из Липовки? – сразу оживился мой собеседник, словно воробей в предчуствии весны.

-         Здешний, - остудил я его нечаяную радость. – Это сколько же у вас народу, что вы даже таких людей не знаете?

-         Много, - усмехнулся круглоголовый с удовлетворенностью господа бога, воочию наблюдающего исправление рода человеческого. И у него были для этого все основания, поскольку еще совсем недавно всю эту секту можно было уместить, словно делегатов первого съезда РСДРП, в очень небольшом помещении.

-         А в какой он церкви? – снова принялся меня исповедовать круглоголовый, ибо каждая секта склонна считать себя церковью.

-         В вашей.

-         Я хочу сказать, к какому приходу он относится?

На это ответить мне было настолько нечего, что я только пожал плечами. Тогда круглоголовый снял трубку телефона, выглядевшую в его пухлой лапище совсем крохотной, и позвонил какому-то Алексею Алексеевичу, изложив мою просьбу от своего имени. Алексей Алексеевич также был не всеведущ и знал не больше моего собеседника, но посоветовал обратиться в Пригородный приход к Афанасию Ивановичу.

-         Александр Александрович, ты вернешься-то когда? – перешел к деловой части мой собеседник. – Мне бы платежки отвезти надо.

Ибо даже полностью сосредоточившись на Царствии Небесном, не надо забывать подписывать платежки.  Получив заверения насчет платежек, круглоголовый снова набрал номер:

-         Александр Александрович, опять ты? – удивился он. – Извини: набрал машинально.

После того, как мой собеседник попал на какую-то Таню, номер которой он не набирал, ему удалось наконец добраться до Афанасия Ивановича, которого дома, впрочем, не было. Вместо него дома дневалила его жена, признавшая доводы круглоголового достаточно убедительными, чтобы заглянуть в списки членов общины и сообщить мне домашний адрес Анатолия. Телефона у него не было. Попрощавшись, я вышел, сжимая в руке заветную ядовито-желтую бумажечку размером с два спичечных коробка, которую обычно используют, чтобы  загаживать стены объявлениями. На обратной стороне бумажки чувствовалась полоска клея.

            Навстречу мне попался человек, каждое движение которого было попыткой пуститься в пляс. Именно так он разводил руками и даже пытался одновременно присесть, поскольку пляска явно намечалась вприсядку. Похоже было, бедняга пережил какое-то нервное потрясение в жизни. Редкие прохожие посматривали на него весьма косо. Я же его понимал и не осуждал, поскольку знал, что пути господни неисповедимы и такое может случиться с каждым.

            Повертев в голове мысль, не купить ли мне пузырь водки в ларечке, мимо которого проходил, я с сожалением от нее отказался: явно не тот случай.

                                             

                                          Толяныч

            Через полчаса  я уже стоял перед непритязательной деревянной дверью без глазков, дополнительных замков, цепочек и всего того, что изобрело человечество для защиты своего имущества. Человек, живший внутри, явно не боялся грабителей. Возможно даже был им в известной мере рад. Особенно если учесть, что у него самого было пять судимостей и таким образом он лучше других, праведников, знал не только то, как люди попадают на тернистый путь греха, но и как уходят с него. Дверь отворилась так быстро, словно меня ждали. На пороге стоял невысокий щуплый мужичок в поношенной застиранной рубашке, самых дешевых синих спортивных штанах и больших роговых очках, делавших его похожим на профессора.

                 Он сразу же узнал меня и даже обрадовался. Впрочем, его радость была просто не сравнима с моей. Через несколько минут мы уже сидели за столом на кухне, пили чай и раговаривали о многоразличных предметах. Толяныч главным образом  пытался обратить меня на путь истины. Я сидел на облезлом самодельном табурете и от усталости голова у меня то и дело клонилась долу. Я тут же вскидывал ее, словно усталый боевой конь, услышав зов трубы. При желании это можно было истолковать как согласие с тем, что говорилось. Пока я боролся со сном, Толяныч боролся за мою душу, которая едва держалась во вдруг ослабевшем бренном теле. После столь напряженного дня, на протяжении которого я чувствовал себя довольно сносно, я вдруг почуствовал безмерную усталость, словно боец из отведенной в тыл на отдых части. Но поддерживать беседу тем не менее приходилось.

                   Толяныч снова рассказывал мне про свою жизнь, которая могла служить образцово-показательным примером того, как трудно порой бывает небогатому человеку пробиться в Царствие Небесное. Обе ноги  и руку он потерял, развлекаясь в пригородном духе – катался на проходящих составах, поскольку других развлечений в этих гетто предусмотрено не было. Тогда, впрочем, многие так жили.

“Наша семья жила небогато, - честно признал Толяныч как нечто само собой разумеющееся , - как мне иной раз конфетки хотелось! Думал, что счастье – это вдоволь наесться конфет.”

Конфет он все же однажды наелся вдоволь и, получив за них первую судимость, понял, что не в них счастье. Но к вере в себя бог привел его не сразу. По-видимому, однажды Всемогущему надоело наблюдать, как Толяныч попадает из одного клоповника в другой. Он устроил так, что Толяныч переругался сразу со всеми  родственниками, друзьями и знакомыми, уехал из родного города оружейников и по какой-то случайности без копейки в кармане вывалился в нетрезвом виде из поезда в нашем городе, где у него не было ни жилья,    ни знакомых. Через полгода бог помог Толянычу получить крохотную отдельную квартирку, еще более крохотную пенсию и обзавестись многочисленными друзьями. Так завершилось преображение Толяныча в брата Анатолия.

                 В конце концов брату Анатолию надоело говорить о себе и он перешел на меня:

-         У тебя семья-то есть?

У людей, зарабатывающих на жизнь моим ремеслом, семьи не бывает, но я тем не менее утвердительно мотнул головой, поскольку семейный человек обычно вызывает больше доверия у окружающих. Да и собеседника не хотелось расстраивать. В конце концов, как указывал Лесков, это ложь не оголтелая, которая во обман,  а похвальная – во спасение.

-         Ругаетесь часто?

-         Как все.

-         Бог и в семье мир устроит. А здоровье как?

-         Спина что-то ноет, наверное к дождю.

-         И здоровье бог даст, и денег пошлет, надо только уверовать, -убеждал Толяныч меня, словно выступал на выборах в пользу какого-то выдвиженца. По всей видимости, он имел самые широкие полномочия свыше.

Через полчаса мы отошли ко сну в комнатенке, словно расчитанной на то, что трудящийся человек придет в нее с работы пьяным, упадет тут, проспиться, а утром опять пойдет на работу; он на лежанке, а я на ковре, постеленном прямо на полу, за что был не в обиде, поскольку от усталости готов был заснуть на бороне. Сквозь сон я еще некоторое время слышал, как меня увещевали.

Утром мы проснулись, наскоро перекусили, чем бог послал, и спустились вниз.

-         Подбросишь до города? – по-свойски спросил брат Анатолтй  соседа, грузившегося в неплохую иномарку. По всей вероятности бог наделил его еще и правом реквизировать личный и общественный транспорт для нужд божьих. Сосед только вздохнул в ответ. По дороге брат Анатолий не терял времени даром и продолжал проповедовать слово божье блуждающему в грехе предпринимателю.

-         Ты знаешь, все это тленно, - говорил он обводя рукой вокруг, чтобы указать не только на саму легковушку, но и все навороты внутри. – Сейчас ты едешь, а через полчаса можешь разбиться вдрызг (сосед поморщился). Можешь-можешь, - настаивал Толяныч. – Попадешь в больницу, дача сгорит, квартиру обворуют. Потому что все земное и суетное. А мое богатство --  у бога, оно нетленное.

-         Как в сейфе, - согласился сосед, у которого было свое восприятие богатства, обусловленное особенностями его зарабатывания.

-         Молодец, воспринимаешь слово божье со смирением, - похвалил его брат Анатолий за правильную линию. Что было явно излишне:  что нам всем остается, если рассудить, как внимать со смирением происходящему, даже если не хватает никакого смирения и терпения.

Высадились мы одновременно, брат Анатолий пошел покупать себе рубашку в расположенной неподалеку лавке бывшей в употреблении одежды из Европы, а я нырнул в милый сердцу дворик, знакомый мне еще по воспоминаниям раннего детства. Тут кажется ничего не изменилось. Разве что скамейки, сделанные из досок, прибитых к вкопанным в землю столбикам, стали совсем черными от времени. На каждой из них мы сиживали, было время, с моими одноклассниками. Из следующего двора открывался неплохой вид на гостиницу. Настолько неплохой, что его можно было бы рекомендовать гостям нашего города. Но я обозревал не саму гостиницу, а ее окрестности. Иномарка слишком бросалась в глаза, чтобы ее можно было не заметить. Рядом с жавшимися к обочине ржавыми “копейками” и “Запорожцми” она выглядела марсианским кораблем. Причем судя по той уверенности, с которой он стоял одним колесом на пешеходной дорожке, пришельцы из иных миров не сомневались в своем превосходстве над туземцами. Правда, в иномарке сидел в данном случае только один пришелец, тот, который привык больше исполнять, чем думать. Второй, очевидно, был занять делом, более соответствующим уровню его умственного развития.

              Так оно и оказалось: примерно через час второй вышел из застревавших при открывании  и закрывании дверей госиницы. Было похоже, что  копание в моих вещах ничего ему не дало в смысле расширения кругозора.  С недовольным видом он сел в легковушку. Но сидел  в ней не долго. О чем-то посовещавшись,  снова выбрался на свет божий и пошел пешком в направлении частной застройки. Излишне добавлять, что я последовал за ним на  предельно большом расстоянии, сделав небольшой круг, чтобы не попасть в поле зрения его напарника. Но следовал недолго: на одном из перекрестков, когда я моргнул одним глазом, он вдруг исчез, словно сквозь землю провалился. Вероятность вмешательства нечистой силы в дела частного сыска весьма мала, тем не менее, чтобы не искушать судьбу, я снова свернул и, пройдя еще раз дворами, начал спускаться по тихой улочке, ныряющей к речке резко, словно черезчур прыткий купальщик. Угол её наклона был таким, что у тех немногих смельчаков, которые осмеливались спускаться сюда на железных конях по мостовой, покрытой ещё дореволюционной брусчаткой, создавалось ощущение пикирования.

Улочка была – да и сегодня ещё остаётся – такой короткой, что на неё едва помещаются два старых купеческих лабаза и два современных купеческих особнячка в стиле “уездный помпадур” по левую сторону и старое здание духовной семинарии по правую. Рассыпающееся от ветхости здание семинарии подпирали снизу, со стороны реки ещё два особняка, а за лабазами возвышались остатки монастыря. Лабазы располагались так близко к Дому божьему, откуда сын божий изгнал торгашей, чтобы и соблюсти Его запрет на торговлю в пределах храма, и не создавать богомольцам, часто приходившим сто лет назад из отдалённых мест, неудобств дополнительного обивания ног.

У самой реки улочка, наткнувшись на берег, резко сворачивала в сторону и шла вдоль него.

              Когда я поворачивал, следуя изгибу улицы, ко мне прицепилась старушка, едва волочившая ноги, спускаясь по горе жизни. Недалёк уже был час, когда, потеряв окончательно ноги, она обретёт крылья. Несмотря на то, что осень – правда, не её жизни – только ещё начиналась желтой листвой на деревьях, на старухе было одето поупальто, ещё более старое, чем она сама. Возможно, его носила до большевицкого переворота под гордым названием жакетки её собственная бабушка. Теперь оно переживало вторую молодость. Оно лоснилось середи и сзади, рукава были потрёпаны и протёрты до дыр на локтях. На голове у старухе был добротный замний платок, повязанный не для красоты, а для тепла. На ногах красовалась войлочные  полусапожки  “прощай молодость”. Из-под платка выбивались наружу седые волосы, редкие, словно стерня в поле у нерадивого хозяина.

-         Сынок! – проникновенно заверещала старушенция хриплым голосом, когда я проходил мимо. – Помоги спуститься. Ноги не идут. На рынок ходила. На гору-то троллейбус завез, а вниз спуститься не могу.

Ударение в слове “идут” она сделала по-простонародному – на первом слоге. В приветливо улабавшемся мне рту торчал, словно забытый в спешке переезда короб,  один-единственный зуб, оставленный ей богом, чтобы своей болью напоминать владелице о том, что она ещё жива. Глаза у моей новой знакомой слезились, среди морщин в порах кожи застряли  в ожидании подхода главных сил грязевые пробки, на верхней губе и подбородке виднелись редкие, как первая трава на свежей могилке, седые волосы.

                 Становится как-то легче на душе, когда кто-то нуждается в помощи ещё больше, чем ты сам. Кроме того, спешить мне было особо некуда, а человек с пожилой женщиной, висящей у него на руке, производит впечатление заботливого сына и меньше привлекает внимание посторонних, особенно приезжих.

Часа через полтора мы общими усилиями доковыляли до Песков, острова на реке, к которому вел мост, такой же мрачноватый, как и сталинские времена, когда он был построен. По четырём углам моста стояли бетонные опоры фонарей, освещавшие прохожим путь в светлое будущее, в последнем звене чугунного литья, не украденном во времена Великих расхищений, имелась одинокая звезда. Остальные звенья были заменены чем попало, словно правительство СССР после ельцинского переворота, чтобы нетрезвые прохожие не падали в реку по примеру главы государства. По пути пришлось сделать три остановки, поскольку мой самый медленный шаг был слишком быстр для неё. Попрощавшись с бабусей, поклявшейся дальше дойти самостоятельно, я нырнул в небольшой переулок, застроенный старыми полусгнившими домами,  а она выбрала более благочестивый путь мимо взорванной в тридцатые годы церкви. 

Поплутав немного по кривым, словно пути движения человечества, переулочкам, я вышел к покосившемуся от времени забору и постучал в одну из калиток. Еще через четверть часа я уже сидел в стареньком домишке за чуть более новым столом и пил самогон без привкуса ацетона или куриного помета, которые принято добавлять в пойло в этом краю пропойц для возмещения недостающей крепости,  с одним знакомым, которого не видал тысячу лет – со времен детства, - и вспоминал то, что было давным-давно. Вспомнили мы и  о давнем увлечениимоего собеседника.

У каждого человека есть какой-нибудь конек, у этого человека таким коньком было оружие. Может быть потому, что мосинская трехлинейка позволяла ему чувствовать себя увереннее в жизни. У него была спрятана в заветном уголке и доставшаяся от деда трехлинейка, и ТТ, привезенный кем-то из родственников с войны, и наган, попавший к нему совсем уж неведомыми путями. Венчали собрание немецкий шмайсер и карманный “Вальтер”. Все, как пишут в объявлениях о продаже, “в идеальном состоянии”. Только в данном случае речь шла не о безобидном пылесосе.

От старого знакомого я вышел с чувством умиления в душе и ТТ в кармане. Теперь посмотрим, кто в городе главный. Впрочем, это я говорю не ради пустого хвастовства. Имея некоторые знакомства, в городе можно достать вообще все что угодно. Через полчаса я опять занял свой наблюдательный пост и принялся ждать. Ждать пришлось долго, до вечера, когда вернулся откуда-то второй, сделал знак первому, тот вылез из легковушки, закрыл за собой дверцу на ключ,  и они оба к моему немалому изумлению вошли в гостиницу. Мне пришла в голову дикая мысль. Покинув свой закуток и обойдя квартал, в котором находилась гостиница, я попетлял по закоулкам и вышел к гостинице со стороны двора. Из окна какой-то забытой богом конторы, сотрудники которой молили Всевышнего лишь о том, чтобы так и остаться забытыми для начальства, поскольку такие учреждения  упраздняются в дни перемен в первую очередь, я заглянул в окно номера, который еще совсем недавно был моим. Самые дикие мысли иногда оправдываются: мои преследователи спокойно сидели там и кипятили чай моим походным кипятильником в ожидании возможности побеседовать со мной с его помощью.

Пока я злился, а они кипятили мой чай, в помещение вошел еще один человек. Судя по тому, как повернули головы эти двое, а потом встали по стойке “смирно”, это был их начальник. Видно его было плоховато, но и по тому, что было видно из его лица, руководящую должность он заработал главным образом с помощью неуклонного исполнения начальственных предписаний. Причем длительные размышления о нравственной стороне приказов не подтачивали его здоровье и не мешали спать по ночам.

Оставив их разбираться со мной и своими делами, я снова вернулся к старому знакомому и остаткам самогона, к которым я добавил еще и пузырь водки.

На следующий день я спозаранку занял свое место если не в жизни, то на НП во дворике напротив гостиницы, руководствуясь правилом “кто рано встает, тому бог подает”. Но оказалось, что можно было бы и не спешить: гости нашего города дрыхли почти до обеда, так что я успел уже проголодаться, когда они, долгожданные,  появились все трое.

Троица удрюпалась в свою иномарку, которая нетипично для иномарок взревела двигателем и свернула за угол. Похоже, она начала приобретать российсок произношение. Не теряя золотого времечка, я открыл дверцу ближайшей “лады”, знавшей лучшие времена, и, положив перед водителем за баранку крупную бумажку, сказал, не теряя времени на предисловия:”За той легковушкой”.

Чутье меня не подвело – это был извозчик под “черным знаменем”, доставшимся извозу нашего города от анархистов начала века вместе с желанием противиться давлению государства. Они не очень кричат о своих  услугах, что ставит их в невыгодное положение по сравнению с “законными” таксистами, но зато очень выигрывают, не платя вообще  никаких налогов.  Он не сказал ни слова, но уже через полминуты мы висели на хвосте у московских гостей, которые в это время въезжали на мост, ведущий через речку в пригород, кинувшийся нам на встречу  россыпью маленьких деревянных домишек с вкраплениями кое-где двух- и трехэтажек послевоенной постройки. Тут иномарка свернула с большой дороги и, попетляв по узким улочкам с покосившимися деревянными заборами, скрылась из виду, а мы благополучно проследовали малым ходом напрямую, поскольку дальше преследовать их было нельзя: слишком мало движение на этих Яблоневых и Садовых улицах, “хвост” сразу же бросится в глаза, словно собака в ноги. На перекрестке следующей улицы я  простился с водителем, так и не сказавшим мне ни слова. Даже в ответ на мое “пока” он только мотнул головой.

Когда мой  беззаконный извозчик развернулся прямо посреди улицы и уехал в обратном направлении, я еще немного постоял на обочине дороги, посмотрел с высоты насыпи на деревнные домишки, тянувшиеся до леса, и прикинул, что надо делать. Соваться на поиски совсем внаглую не хотелось: меня знали в лицо. Оставалось найти кого-нибудь, кто сделает это за меня. Я прикинул мысленно, кого смогу найти, и не обрел никого. Во всяком случае из числа тех, кто был под руками. Еще немного поразмышляв, я медленно побрел к пятиэтажкам, запиравшим поселок с востока, прикрывая его от холодных сибирских ветров зимой. Они расползались от расположенного когда-то на отшибе химзавода, словно волны ядовитого газа. Или словно бойцы из окружения, которые хотели бы  соединиться с основными силами.

На первом этаже одной из белых пятиэтажек располагался в одном углу продовольственный магазин, а в другом – прокат, от которого на сегодняшний день осталась одна вывеска. Помещение за окнами, замазанными побелкой, уже перестраивалось подо что-то другое. Я защел внутрь через тяжеленные железные двери, оставшиеся от времен, когда покупателю были не очень рады. Возможно, впрочем, что строивший его человек был отставник, бессознательно стремившийся использовать для долговременной обороны любое пригодное сооружение.

Внутри была тишина, прохлада, полупустые прилавки доживавшей свой век торговой точки и невысокого роста продавщица в поношенном служебном халатике. Я подошел к прилавку и попросил бутылку минералки, имевшейся в изобилии по такой дешевой цене, что можно было не глядя на наклейку угадать, что минералка была не настоящей. Но я отчего-то так захотел пить, что подобный пустяк не мог меня остановить. Получив искомое и сдачу, отсчитанную с такой добросовестностью, которая не предвещает отсчитывающему большого успеха в торговле, я уже направил стопы свои к выходу, как продавщица меня спросила: “Вы меня не узнаете?”

Если быть до конца откровенным, то человек, зарабатывающий на жизнь моим ремеслом, встречает ежедневно десятки людей, запомнить которых нет ни необходимости, ни желания. Не зная, что сказать, я молча смотрел на нее, ожидая развития событий.

Она вышла из-за своего узенького прилавка и встала передо мной, словно хотела дать мне возможность получше рассмотреть ее. Помещение лавочки было настолько маленьким, что сделала она это в два счета. Точнее, в два шага.

-         Я Лена, Лена Яблочкова.

-         Батюшки светы!!!

Восклицание было совершенно искренним. Я действительно ее узнал, теперь, когда она улыбнулась, и действительно не ожидал ее встретить. Тем более в этой части города и в забегаловке, где летом с надсадным жужжанием бомбовозов под потолком кружат мухи, число которых значительно превышает число покупателей.

 Давным-давно, когда мы еще не очень задумывались о будущем,  у меня исподволь сложилось впечатление, что у этой девочки оно будет светлым, таким же как ее улыбка. Люди улыбаются очень даже по-разному. Попадаются настолько ядовитые ухмылочки, что просто диву даешься, откуда у человека может быть столько яда. У нее была улыбка, при виде которой возникает радость в душе. Это привлекало к ней внимание мальчиков,  даже тех, которые были значительно старшее ее. У неё, разумеется, были и все положенные женские прелести в подобающих размерах и объемах. Но прелести у старшеклассниц –  дело обычное, а ласковая, доверчивая улыбка – нет. Это, впрочем, не означало, что она была ласковой со всеми подряд, разумеется. Теперь, глядя на ту же доверчивую улыбку,  я испытывал некоторое разочарование. Девушка с такой улыбкой заслуживала лучшей участи. Такова жизнь: люди с недоверчивыми улыбками преуспевают чаще.

- Наверное, я сильно изменилась,- сказала она скорее утвердительно, чем вопросительно.

-         Не очень, -- ответил я и, обняв ее, поцеловал в щеку. Сделал я это скорее ради приличия, чем из донжуанистости, поскольку чувство опасности подавляло во мне все остальные.

Но когда одна рука обняла ее стан, а другая  спину, я вдруг вспомнил Ленку, идущую по школьному двору. Даже не столько ее, сколько взгляд, которым ее провожал какой-то совершенно незнакомый парень, не скрывавший своего восхищения. Я тоже посмотрел в указанном направлении и увидел милую стройную девушку, расцветшие прелести которой прекрасно очерчивались сами собой под школьной формой, призванной их скрывать. Так иногда бывает, что муж не оценивает прелестей жены, пока ее у него не уведут из стойла. Чего он и заслуживает. С этого дня я начал воспринимать ее по-другому.

Теперь, когда я держал ее в объятиях приличия и сквозь тонкую ткань чувствовал ладонями теплое тело взрослой женщины, та девушка опять появилась у меня перед глазами. С ней мне обниматься не пришлось. Кажется, она даже ни с кем не встречалась тогда, хотя в определенном возрасте назначить свидание – это признак взрослости, и некоторые встречались только для этого. У Лены были другие представления о свиданиях.

Пока мозг был занят воспоминаниями о невозвратном прошлом, ладони начали жить самостоятельной жизнью. Они скользнули по спине вниз, к изгибу бедер, ласкающим движением оценили их ширину, потом переместились на ягодицы и привлекли к себе все то, что у нее находилось ниже пояса. Потому что, когда я ее обнимал, она успела положить руки на мою грудь, создав обычную преграду скромных девушек нескромным поползновениям лиц противоположного пола: сверху руки, снизу небольшое пространство между телами.  Наверное, я сделал это из противоречия, поскольку почувствовал, когда прижимал ее к себе, что ее бедра испуганно отшатнулись от меня. Похоже, они тоже жили самостоятельной жизнью, хотя и в пределалх исповедуемой хозяйкой нравственности.

 Живот у Ленки был теплый и мягкий.  Да и вся она была теплая, нежная  и мягкая, пробуждающая мысли о кустах цветущей сирени летним вечером, домашнем уюте и радостях брачного ложа.

Убедившись, что бедра останутся на своем месте, руки пошли вверх по спине, ставшей, несомненно, значительно шире с тех пор, когда я впервые смотрел на девушку то ли с вожделением, то ли с удивлением.

Теперь я обнимал ее уже не для приличия и прижимал к себе крепко, чтобы у нее не было возможности избежать поцелуя в губы. К которому примешивалась, однако, некоторая горечь. Мне вдруг стало жалко, что в школе мне обниматься не приходило в голову: одноклассницы воспринимаются скорее как сестры. Смотрят мальчики обычно на других девушек.

 Дальше произошло нечто удивительное: руки, которые она положила на мою грудь, чтобы держать меня на расстоянии приличий; руки, которые я как раз собирался поднять вверх и расположить у себя на плечах,  вдруг сделали это сами. Они  обняли мою шею,  я почувствовал ее упругие груди и то, что Ленка отвечает на мой поцелуй.

Не знаю, сколько прошло времени: трудно за ним следить, когда кружится голова. Оставалось только воскликнуть: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!». Оно, впрочем, и так как будто остановилось. Чувство смертельной опасности, которое не покидало меня ни на миг, обострило  упоение.

Из небытия блаженства меня вывело ее короткое и ласковое, но твердое «Нет». Потому что моя правая рука уже находилась за вырезом ее платья, а Ленка держала ее за запястье, не пуская дальше. Но трудно быть воспитанным, когда твоя ладонь коснулась нежного шелка груди той, которая тебе, как оказалось,  нравилась. Ладонь сделала еще одно движение, на этот раз круговое, и оказалась под чашечкой лифчика, судя по покрою, не предназначенного для широкого круга зрителей, а грудь, не предназначенная для выставления на всеобщее обозрение даже частично,– в ней.

Она помедлила совсем чуть-чуть, до того как начала ее принудительно извлекать. Прежде, чем покинуть приют блаженства, я задержал на мгновенье руку и опустил взгляд за оттянутую в сторону моей рукой полу халатика и чашечку лифчика. Моему нескромному взору на мгновение предстала прекрасная в своей наготе грудь, увенчанная небольшим розовым соском.

Теперь я взял ее руку в свою и посмотрел в ее глаза, в которых не было ни вызова, ни возмущения. Они были все такими же серыми, а взгляд по-прежднему приветливым. Я нагнулся и поймал губами сосок. Она позволила мне и это. Но только несколько мгновений. Потом прижала мою голову к себе, поцеловала в волосы и одним движением отодвинулась в сторону и вернула одежду в исходное положение.

-         Все, больше не надо.

Для порядочной женщины и того, что она позволила мне, было слишком много. Я даже не стал что-то говорить по этому поводу.

-         Ты женат? – спросила она так, что было понятно: ответ она знает. Как и всякая порядочная женщина, она была уверена, что женатые мужчины не имеют необходимости похотливо бросаться на встречных женщин. И хотя дело обстояло чуть сложнее, я не стал ее разочаровывать.

-         Нет. -- Обманывать в моей работе приходится так часто, что время от времени отвечать на вопрос честно доставляет истинное удовольствие.

-         А я замужем, двое детей.

Что ж, этого и следовало ожидать, поскольку свой вопрос Лена задала не столько ради любопытства  относительно моих дел, сколько чтобы похвастать своими: скромная девочка нашла своё скромное счастье, свила уютное гнездышко, куда муж без особого ожесточения может вернуться после работы , и вывела птенцов. Это для нее главное в жизни, а потому ей совершенно безразлично, что у нее не слишком высокая должнгость и не слишком высокая зарплата. Что, в частности, исключало возможность переночевать у нее в любом из значений этого слова.

А поскольку Лена Яблочкова имела все, что ей было необходимо, она относилась к тем женщинам, которые не знают исключений из правила верности мужу. Им не нужна охрана, ибо их охраняет добродетель. Вернее, они охраняют добродетель.

Пообещав заглянуть еще, я вышел из захудалой торговой точки, работа в которой не тяготила Ленку, давно ставшую почтенной матерью семейства, поскольку никогда не была для нее главным в жизни, и побрел еле передвигая ноги в направлении частных домов, размышляя над тем, как сложилась бы моя судьба, если бы я попробовал вкусить свою долю семейного счастья. У меня было такое чувство, что Лена позволила мне видеть ее прелести не столько для того, чтобы ими похвастаться, сколько в желании показать, что я потерял. Маленькая месть, от которой трудно удержаться даже лучшим из женщин.

Кажется, было время, когда у меня имелась возможность заполучить в полное и безраздельное владение то, чем обладала Ленка. Но я был настолько молод и глуп, что  упустил их обеих, и возможность стать почтенным отцом семейства, и Ленку. А теперь... Древние недаром изображали Судьбу с чубом на лбу и бритым затылком. Упустишь – не поймаешь. Я упустил свой Случай (именно так, с большой буквы), теперь она другому отдана и будет век ему верна. Также верна, как могла бы быть верна мне.

Я шел по улочке, все еще чувствуя ее тело – не самые полезные ощещения в час смертельной опасности, что, собственно, и делает брак трудносовместимым с работой.  Навстречу мне шли редкие в этом месте в этот час прохожие. Вдруг на меня посмотрел какой-то человек с другой стороны улицы, заулыбался, побежал навстречу с радостью, которой я давненько не видел, и протянул руку:

- Здорово!

Я вздрогнул, вспомнив, что мне нельзя ни на мгновенье отвлекаться. Передо мной стоял мужичок  среднего возраста и среднего роста; я прикинул, что никогда его не видел, но руку протянул. На всякий случай. Он вцепился в неё, словно утопающий за брошенную ему с корабля веревку. По моему взгляду он понял, что я всё ещё его не узнаю.

-         Это же я, Птичкин!

Воскликнул он это не так, как кричит ведущий в цирке, объявляя очередного артиста, когда громкостью крика возмещают негоромкость имени. Это был возглас искренней радости от того, что он встретил меня. А искренняя радость сама по себе доступна не всем людям. Многие из них могут искренне радоваться лишь самим себе. Но ее редкость, как и редкость золота в природе, составляет ее несомненную ценность. Она вызывает ответную радость. И я обрадовался, потому что это действительно был Сергей Птичкин по прозвищу Серый, с которым мы вместе учились в школе. В школе он не преуспевал, что не мешало ему быть хорошим пареньком, добрым и честным.

Собственно говоря, он и из школы вылетел именно за то, что был добрым: однажды пожалел какую-то собачонку,  дрожавшую от холода перед входом в школу. Скорее всего она просто была больна, поскольку было, помнится, только начало осени, т.е. для собак не так уж и холодно. Имеются в виду, естественно,  здоровые собаки.

Он спрятал ее в парту еще довоенного образца, с откидывающейся  наклонной  крышкой, во время урока ее там заметила учительница У учительницы были домашние неприятности, маленькая зарплата и измотанная нервная система. Она закатила истерику, закончившуюся исключением Сереги из школы, которая не очень-то и  держалась за своего плохо успевающего ученика. Он за неё, впрочем,  тоже.

- Как жизнь? – спросил я, чтобы что-то спросить.

-         Не очень, - вполне серьезно воспринял он мой вопрос. И рассказал о своём жизненном пути, пролегавшем через тюрьму и ЛТП. Много времени для этого не понадобилось.

-         Э-хе-хе,- сказал я, чтобы хоть что-то сказать в условиях, когда сказать нечего.

-         А ты как? – в свою очередь спросил он.

Мне тоже хвастать особо было нечем. Поэтому я ограничился тем, что в двух словах рассказал ,  живу в Москве, перебиваюсь полуслучайными заработками. То что я тоже не слишком преуспел в жизни, расположило его в мою пользу ещё больше.

-         Знаешь, я тут недавно Гальку встретил, Осокину, прямо носом к носу.  Отвернулся и на другую сторону перешел. Она сейчас большим человеком стала.

В моём случае он тоже перешел на другую сторону. Но только с совершенно противоположными целями. Подобное влечет к подобному.

-         А знаешь что, пошли ко мне, я тут неподалеку угол снимаю. Если хочешь, у меня и переночевать можно.

Полученный в детстве урок с собакой не сделал его менее добрым, он предложил помощь как обычно, не дожидаясь пока попросят и не ожидая каких-то выгод от предложенной услуги. Возможность переночевать для меня была не лишней, пришлось согласиться. Мы шли узкими переулочками. По дороге, чтобы скоротать время, Серега рассказал мне вдобавок, что с женой он развелся, жилье потерял и теперь снимает жилплощадь у людей, которым деревянный дом в пригороде достался по наследству. Сами они живут в другом конце города, а дом сдают за умеренную плату, не столько для того, чтобы заработать, сколько для того, чтобы кто-то его сторожил.

Ещё Серега рассказал мне, что до сих пор перебивался случайными заработками, среди которых преобладала погрузка-разгрузка, прерываемая время от времени починкой помещений, но недавно ему пофартило: какие-то иногородние купцы обещали ему хорошо платить, если он будет присматривать за небольшим грузовичком и товарами, которые они привозят для перепродажи.

-         Сейчас живут только те, кто торгует или ворует, -вздохнул он в развитие темы.

-         Торговать ворованным тоже неплохо, - уточнил я.

-         Вот-вот, я тут недавно книжонку читал, как один директор завода золотишком приторговывал. Там для военных изделий полагалось золотое покрытие в несколько микрон. Так вот он удумал чистое золото расплавлять, добавлять туда латунь и только потом использовать по назначению. Ну и платил кому следует, чтобы при приёмке не заметили.

-         Умный человек и на микронах большие деньги сделает, согласился я.

Он был явно не оратор, мой школьный приятель Серега Птичкин, говорил, перескакивая с пятого на десятое, путал слова, но суть дела понимал верно: чтобы разбогатеть, надо украсть. То, что он вообще что-то читал, даже самые простенькие приключения, меня несколько удивило. Впрочем, не всем читать Достоевского. Причем тем, кто живет жизнью его героев, лучше вообще этого не делать.

За разговором мы не заметили, как подошли к покосившемуся деревянному домику, обшитому старыми некрашенными досками, потемневшими от времени.

Серега снял проволочную петлю, соединявшую калитку с забором, словно обручальное кольцо супругов, открыл её и вошёл в тесный дворик, выходивший в яблоневый сад. Всё вокруг было благолепно и умиротворяюще. Настолько умиротворяюще, что я расслабился и не заметил, как пройдя садик, мы прошли в другое домовладение. Когда мы завернули за следующий угол, мы почти уперлись в бок  небольшого полугрузовичка, стоявшего  впритирку к дому. Это был видавший виды польский “Жук”.

-         Похоже, товар привезли, - заметил Серега Птичкин. В его голосе звучало некоторое удивление. – Собирались завтра…

-         Спешат делать деньги.

-         Спешат…

В саду пахло прелой листвой, сырой землёй и ещё чем-то таким, что хотелось плюнуть на всё и остаться тут навсегда. Или по крайней мере до весны, когда в сад прилетят птички и он станет похож на райский.

И тут мне в спину уперлось нечто неприятно напоминающее ствол пушки  очень крупного калибра и негромкий голос произнёс:

-         Тихо, не дёргайся.

Уверенная рука похлопала меня по карманам и мой ТТ перекочевал в неё, словно Переходящее Красное Знамя в руки более работоспособного столяра. Тот же негромкий голос произнёс:

-         Ну, заходите, гости дорогие.

И ствол постучал по моей спине, подталкивая ко входу. Я сделал пару шагов к крыльцу с не очень прочными перилами и обомлел: прямо передо мной стояла серебристая, словно девичья мечта о благополучии, иномарка. До этого она была закрыта “Жуком”, у которого, кстати, тоже оказался московский номер.

Пройдя через низкую дверь из неструганных досок, мы вошли в дом, состоявший из одной комнаты с шестью окнами, по три в двух стенах. Внутри нас уже ждали знакомые лица. Присуствие Страшего и второго было, если можно так выразиться, естественным. Меня не удивило даже то, что в углу у окна сидел Хмырь, посмотревший на меня все тем же грустным взглядом, с которым старик вглядывается в далекую молодость.

-         Прилетели, орёлики? – с ухмылкой спросил Старшой и, длинно выругавшись, показал рукой на гнутый стул с остатками лака рядом с круглым столом, застеленным желтой скатертью. Сбывались мои худшие опасения: судя по набору ругательных слов и оборотам речи умственные способности этого почтенного человека находились на столь невысоком уровне, что он уже мог, пожалуй, быть подполковником.

-         Благодарствую, - ответил я, присаживаясь. Серега присел за стол с другой стороны. На правах хозяина он не стал дожидаться отдельного приглашения.

С довольным видом Старшой извлёк из недр своей поддергайки ствол и назидательно помахал им перед носом у самого себя, давая понять, что помахивает им перед носами у собравшихся:

- От нас не уйдешь!

 Глядя со стороны, можно было подумать, что этот человек приложил неимоверные умственные способности, чтобы заманить меня в ловушку, которую он подготавливал для меня долгие годы. Впрочем, для него они действительно могли быть чрезвычайными. Человек, начинающий беседу с того, что у него имеется в кармане пистолет, обычно испытывает чувство неполноценности, которое он пытается преодолеть таким образом. Именно возможность ходить с пистолетом в кармане и привлекает их в разного рода силовые ведомства: такие служат не за страх, но и не за совесть, поскольку очень быстро от неё избавляются.

Пока я предавался подобным размышлениям, Старшой подошел к деревянной горке с резными столбиками, какие были весьма в ходу в купеческой среде предреволюционной России, открыл дверцу и достал графинчик и стопку. Он налил стопку, не выпуская ствол из руки,  и поставил графинчик на стол рядом с нами,  но сам садиться не стал. 

-         Ну, за ваше здоровье, гости дорогие, - он широко обвел рукой помещение, начав с Хмыря и закончив мной. Заметив по нашим лицам, что мы недопонимаем смысл его шутки, он поправился, - Да. Правильно, здоровье-то вам не долго понадобиться: пусть земля вам будет пухом.

Заметив на этот раз, что наконец-то сумел произвести должное впечатление на почтеннейшую публику, Старшой опрокинул стопку и заржал вместо закуски. Для полноты впечатления можно добавить, что таков был в основном смысл его высказывания, поскольку выражался убеленный сединами человек настолько матерно, что, как я заметил, удивлённо поднял бровь даже Серега. Мужичок был явно в ударе. Обычно среди знатоков вопроса считается высоким уровнем искусства мата, когда матерные слова следуют за нематерными в соотношении один к одному. Как принято говорить в таких случаях, “для связки”. У почтенного руководителя матерными были слова именно в таком соотношении – достойный пример для подражания тем, кто желает преодолеть ощущение собственной неполноценности, стараясь выглядеть грубыми и жесткими.

Он снова налил стопку:

-         На прощанье.

Потом он взглянул на нас троих и на всякий случай уточнил:

-         Мы уходим, а вы остаётесь. Навсегда.

Теперь, когда моё будущее стало несколько более определённым, я попытался определить, что происходит.

-         А может, есть смысл уйти вместе?

-         Нельзя: ваши трупы станут свидетелями преступления, которое вы совершите.

Сегодня я слышал в первый раз о том, что собираюсь совершить преступление.

-         Мы и живые всё можем признать.

-         Мертвые безопаснее.

-         Мертвые сраму не имут: кому охота дело открывать, если преступление совершили покойники? Наши следователи живых-то ловить не хотят.

-         Не боись, - успокоил он меня, - преступление будет такое, что десять дел заведут.

Увидев, что снова сумел произвести впечатление, Старшой завёлся:

-         Вы, суслики, рванёте один домишко.

-         За каким?! – возмутился Серёга, вставая.

-         Сидеть, - коротко приказал Старшой, направляя на него ствол.

Серёга плюхнулся обратно, а Старшой продолжал в упоении от самого себя:

-         Во дворе грузовичишко стоит со взрывчаткой. Вы его подгоните к одному домику, загоните под арку и ночью, когда все будут дрыхнуть, домик взлетит на воздух – прямиком в рай,  не просыпаясь.

-         Пахана какого-нибудь? – уточнил Серёга, не терявший надежды, что ребята все же выполняют неприятную, но полезную для общества работу.

Говорят, перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. А я  вспомнил, как именно получил эту работу. Мне позвонил совершенно неизвестный человек и, хорошо воспроизводя кавказское произношение, спросил, не тот ли я сыщик, который родом из Толстопятска? А когда я ответил утвердительно, полюбопытствовал, не возмусь ли я отыскать его дальнего родственника, пропавшего в моем родном городе. Поехал по делам на месяц. Отсуствует уже третий. Звонил два раза, по выходным. Сказал, что остановился на частной квартире и передал адрес. Денег при себе не имел, поскольку вел переговоры о поставках крупных партий ширпотреба из Москвы, запоями не страдал, женщинами не увлекался.

Дело не показалось мне слишком сложным, я назвал сумму, добавил сюда суточные и командировочные, а также задаток и премиальные, если удасться найти хоть что-то. Это случается не всегда. Заказчик не стал торговаться и на следующий день молодой посыльный вручил мне запечатанный пакет, в котором находились снимок человека с орлиным носом, точный адрес, а также задаток.

Адрес был написан на открытке, избражавшей городской вокзал. На ней он был, как и положено, обратным. Вместо получателя указывался почтовый ящик в столице, на другом конце от меня. Короткая надпись добавляла с тремя ошибками в правописании: «Доехал благополучно.Пишу тебе с этого уютного вокзала». И штамп почтового отделения.

Обычная почтовая открытка, которую предусмотрительный человек купил, отправляясь в дальний путь, чтобы послать родне. Только родня утверждала, что он поехал, не зная, где будет ночевать. А открытка послана с вокзала. Скорее всего прямо по прибытии. Во всяком случае, было бы неблагоразумно ехать через половину города, чтобы отправить открытку с вокзала, если рядом имееется почтовое отделение. Ну да мало ли какие случаи бывают в жизни человека. Может быть, его встретили прямо на вокзале и сообщили адрес.

Одним словом, тогда меня это не слишком насторожило. Слишком уж сильно я нуждался в наличных.

Трудно сказать, где находился теперь тот, который числился отправителем. Бродил ли он по земле под знойным солнцем юга, плюнув на все дела, или ожидал нашего прибытия на том вокзале, память о котором осталась только на открытках. Если его наметили на роль главаря, который приехал, организовал и уехал, то жить ему было совершенно не обязательно, чтобы взять на себя ответственность за будущий взрыв. Лучше было даже сразу умереть. В этом случае человеку особенно трудно оправдаться в преступлении, которого он не совершал.

Еще проще с нашими трупами. Если не удалось обеспечить мое бездыханное тело один раз, то в этот, похоже, им это удасться. Только легенду придется несколько подправить. Убит при задержании не один, а в сборе с сообщниками, из которых один безработный пьянчуга, второй наркоман, третий частный сыщик. Как тут не поверить, что все трое готовы за деньги на что угодно? Что ж, хоть какое-то утешение: на миру и смерть красна.

Развязка

Только получилось опять несколько иначе, чем расчитывали эти ребята. Разглагольствуя и упиваясь собственным величием, Старшой подошел слишком близко к Хмырю, не сказавшему на тот момент ни одного слова. Он просто сидел на скамеечке и тупо смотрел перед собой. Идеальный вариант для «куклы».

На свою беду Старшей решил отвлечь  или, правильнее сказать, извлечь его из этого состояния.

- Ты чего такой за.... ? – по-отечески полюбопытствовал он, положив ему руку на плечо.

- ...... ....., всё, -- поделился наболевшим Хмырь.

Что в переводе на более изящный русский язык означало: на душе, которая, оказывается, есть и у наркоманов, у него было неважно.

Если сам старшой употреблял матерные слова через одно, то у Хмыря этот показатель мужественности приближался к ста процентам. Старшой хмыкнул и посмотрел на Хмыря более внимательно. А Хмырь посмотрел на меня.

И снова в его взгляде что-то меня насторожило. Теперь это был уже не просто взгляд человека, пытающегося рассмотреть что-то вдалеке. В нем был вопрос, смешанный с болью и недоумением.

А потом все произошло в одно мгновение. Хмырь сделал легкое движение правой рукой – и на лице Старшого появилось изумление. Словно у избалованного ребенка, которому не дали обещанную игрушку. А в правом боку под нижним ребром – заточка, обычная тюремная заточка, которые изготовляют тысячами из подручных предметов. Хмырь носил ее по тюремному, спрятав в правом рукаве. Самый простой вариант, но эти размагниченные сознанием собсвенной силы ребята его проморгали. Конечно, эти ребята, которые собирались нас прикончить, имели подготовочку не чета нам. Долгие годы их обучали за казенный счет науке  убивать ближнего, используя для этого все возможности и в любых обстоятельствах. Но только Хмыря тоже учили жестокой науке выживания. Это были не джунгли и не горы. Обучение проходило в замкнутом пространстве тюремной камеры, где нет возможности спрятаться от противника, а драки, в которых выплескивается злость против судьбы, происходят каждый день, все больше и больше ожесточая человеческие сердца. Судя по всему, Хмыря подготовили неплохо. Заточка прошла вверх почти отвесно прямо к сердцу. Если оно было у этого человека.

Сначала у Старшого с лица начала сползать улыбочка, а потом и он сам сполз по столу, к которому прислонился бедром. Но прежде чем Старшой упал на пол, раздались выстрелы. Стрелял Исполнитель, схвативший к этому времени лежащее перед ним на столе оружие и вскочивший на ноги, поскольку сидя ему стрелять было неудобно.  Хмырь пошатнулся.

Сам не помню, как я послал ногой стоявшую передо мной скамеечку в его направлении, прежде чем он успел выпрямиться в полный рост. Это вызвало замешательство, слишком короткое, чтобы успеть что-то предпринять мне самому, но которого хватило Серому, чтобы схватить со стола ТТ и сделать два выстрела.

Сколько я  помню Серого, стрелял он очень хорошо. Во всяком сучае лучше меня. Бог не сделал его чересчур красноречивым, но зато взамен  снабдил способностями в этом направлении. Оба выстрела не пропали даром. Испонительный и туповатый рухнул замертво, а Умный до степени «себе на уме» привалился к стене в полусидячем положении. Обе руки он прижал к простреленной груди, а его пистолет отлетел в сторону.

Серый привычным движением крутнул пистолет на указательном пальце правой руки. Я сразу вспомнил это движение, которое он заимствовал у одного заведующего тиром, старого пьяньчужки, знававшего, впрочем, лучшие дни. Мы ходили туда стрелять из «мелкашек», настоящих малокалиберных винтовок, которые тогда казались нам пределом желаний. Однажды, перед самым закрытием мы рассматривали мишени, продырявленные не очень качественно, а заведующий уже успел клюкнуть с кем-то из гостей и стал добрым. Было впечатление, что дешевая водка растворила все рубцы на его сердце и оно стало снова добрым и отзывчивым. Он улыбался и, сделав таинственное лицо, вытащил из старого железного ящика спортивный пистолет. Мы и представить не могли, что такое богатство можно подержать в руках. «Пошли,-- кивнул он нам. – Я покажу как надо стрелять». Мы вышли через скрипучую дверь в узкий  двор, начинавшийся у стенки с узкими отвесными бойницами и заканчивавшийся стенкой с подставками для мишеней, за которыми безопасности ради была насыпана земля.

Заведующий насадил свою пушку на указательный палец и начал ее вращать. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Мы смотрели на это священнодействие, словно зачарованные. Да и сам стрелок как будто стал совершенно другим человеком.  И вдруг рукоятка оказалась у него в руке, а из ствола, направленного в сторону мишени вылетел дымок. Все это время он неотрывно смотрел на нас, но пуля оказалась тем не менее как раз посреди мишени. С тех пор завтиром – у которого не было, впрочем, подчиненных – стал нашим наставником. А Серега научился стрелять почти так же хорошо, как и он. Только в первенстве страны, как наставнику, ему побеждать не случалось. Зато вот теперь пригодились старые навыки.

Впрочем, я несколько отвлекся от рассказа. Сначала что-то мне показалось необычным в этом невеселом событии. Какая-то несостыковка мешала ощутить  радость от того, что мы остались живы. Потому что Умный занял положение, из которого мог перестрелять нас в два счета. У него было достаточно времени, чтобы выстрелить, и  он не снимал рук со своей скорострельной пушки, предназначенной именно для такого боя.

Сначала я подумал, что у него заклинило затвор. Хотя эти ребята и не производили впечатление таких, у которых он может заклинить, но в жизни может случиться всякое. Иногда, как известно, стреляет даже палка. А автомат не стреляет. Я поднял пушку за рукоятку и заглянул в затвор. Все было в порядке, оружие находилось в идеальном состоянии и было готово к реальному бою.

- Ты что же не стрелял? – спросил я его, поскольку очень не люблю таких недоговоренностей.

Умный поднял на меня умные глаза, из которых уже уходила жизнь, посмотрел долгим взглядом, словно оценивая, стоит ли со мной беседовать, а потом начал говорить. В это трудно поверить, но нас спасла любовь. Он слабел на глазах и говорил с трудом, на его губах пузырилась кровь, потому что пуля Серого задела верхушку легкого, а он говорил и говорил. С трудом, сквозь позывы кашля. Он рассказывал нам, совершенно незнакомым людям, которых его послали убить и которые в итоге убили его, историю любви.

Это была девушка из далекого прошлого, с которой молодой курсант военного училища  познакомился совершенно случайно, когда их прислали из другого города вместе с каким-то грузом. У него было только полчаса свободного времени и все, что он успел сделать – это проводить ее. Она вошла в арку того самого дома, который ему поручили теперь взорвать. Они договорились о встрече на следующий день, но ночью пришел еще один приказ: часть груза надо было переправить еще дальше. И они уехали, верные присяге.

В первые же каникулы он приехал в город и обошел весь дом, квартиру за квартирой, но никто не помнил  эту девушку и не знал, где ее искать. По-видимому, она сама оказалась в этом доме случайно. А  он был настолько уверен в предстоящей встрече, что не спросил ее о таких пустяках, как постоянное место жительства или полное имя. Без чего непросто найти человека даже в стране, где имеется обязательная пролписка. Что поделать, Судьба любит проделывать с человеком такие шуточки.

 И теперь он приехал вновь в тот же самый город, чтобы взорвать дом, который был для него самым светлым воспоминанием в жизни.Вернулся, чтобы загнать грузовик с взрывчаткой в ту же арку, в которой она повернулась, чтобы помахать ему рукой... Вечная российская песнь о гибели любимого опричника, меж могучих плеч которого пробежал мороз. Только не совсем понятно было, кто в этой песне я, купец Калашников или Микула Селянинович?

Он не смог перешагнуть через память о девушке, которая, скорее всего, не узнала бы его на улице, если бы они случайно встретились. А может, и он бы ее не узнал. Она давным-давно вышла замуж, родила тройню, разлезлась так, что уже не пролазит в даже в арку, не то что в дверь...

Но он не мог  забыть ту стройную девушку, оставшуюся теперь только в его памяти. Иногда это самое надежное место для сохранения человека в неизменном виде.

И даже теперь, стоя одной ногой в могиле, он безотчетно пытался защитить эту память перед натиском неумолимого Времени. Потому что теперь она будет жива, пока будем жить мы с Серым, который все пытался заткнуть его рану куском чистой белой ткани, хорошо понимая, что это совершенно бесполезно. Он чувствовал себя виноватым.

С большим трудом закончив свой рассказ, он вздохнул, закрыл глаза, по посеревшему лицу пробежала судорога, тело бойца невидимого смысла  вытянулось, как будто увидев какого-то высшего начальника, которого не видели мы, и замерло.

Мы стояли над остывающим  телом и мне пришло на ум, что хотя никакие географические открытия так и не установили пределов человеческой подлости, иногда у нее на пути возникают препятствия в виде обычных человеческих чувств.

Все было кончено. Время уносить ноги. Первой мне пришла в голову мысль поджечь хату: мало ли что тут могут найти. Вешать на себя ссору с правосудием мне однозначно не хотелось. Я взял зажигалку, одиноко валявшуюся на столе, щелкнул ею, а когда появился свет пламени, посмотрел на Серого. Он понял меня с одного взгляда.

- Не надо, ты не успел оставить пальчики, а мне они положены: я тут жтву.

Я не стал настаивать, поскольку, откровенно говоря, самая естественная мысль в нашем положении была для меня не особо привлекательной. Поэтому я тщательно протер рукоять пистолета, потом ТТ. Пистолет я положил рядом с Умным, а ТТ вложил в правую руку Хмыря и сжал кисть его руки, чтобы на рукоятке остались отпечатки пальцев. Рука была холодной, словно лед. Похоже, этот труп остыл задолго до смерти. Больше вроде бы я ни к чему не прикасался.

Я снова поднял взгляд на Серого.

- Пошли, -- не столько сказал, сколько мотнул он головой в сторону выхода.

Он пошел вперед, осторожно выглянул из двери, покрутил головой, а потом еще раз мотнул мне мыслящим устройством, на этот раз без слов, и шагнул во двор. Вокруг не было ни души, так что трудно было даже поверить, что вокруг нас большой город.

Мы шли даже не тропинками, а черт знает где: через сады, через дыры от оторванных досок в дощатых заборах, перепрыгнули  через какой-то ручей, заполненный зеленоватой водой с ряской, пока наконец не вышли на отдаленную улицу, о существовании которой я не подозревал, прожив не один год в городе. Она тоже была пуста.

Оглядевшися по сторонам, Серый повернулся ко мне и сказал:
-- Ну, тут нам лучше расстаться. Тебе в ту сторону: за углом через два порядка конечная.

Он так и сказал по-деревенски «порядка», а не улицы. Мы стояли друг против друга на расстоянии вытянутой руки и не знали, что сказать друг другу. Мы были как два путника, случайно встретившиеся  на Большой тропе среди Белого безмолвия. Как бы ни был закален человек, он всегда рад встрече там, где кто-то может помочь ему в годину опасности. Поэтому вы делитесь последним продовольствием с этим незнакомым путником, с которым греетесь у одного костра и пьете чай из одного котелка. И вам трудно расстаться, потому что как только он скроется за чертой окоема, вы снова останетесь один, и некому будет помочь вам, некому сказать доброе слово. Поэтому вы медлите, безотчетно оттягивая до последней возможностьи миг прощанья, хотя это необходимо и заложено в природе вещей и в природе человека – он должен прощаться.

Прощаться было необходимо, но я не мог просто повернуться и уйти, потому что в душе у меня вдруг появилось такое ощущение, что сейчас от меня будет отрезан кусок меня самого. Прямо так, без всякого обезболивания. Потому что Серый, который был не мастак говорить, составлял, оказывается, часть моей жизни, а значит, часть меня самого. Ибо  мы существуем лишь в связях с другими людьми и лишь до тех пор, пока у нас есть эти связи. И никто не живет один, как бы он ни хвастался своей независимостью.

Тут Серый посмотрел на мой внешний вид и спросил:

- У тебя как дела-то?

- Да так себе, -- честно ответил я, хотя это было излишне. По моему наряду и без того  было видно, что я не преуспевал.

Тогда Серый запустил правую руку в недра своего внутреннего нагрудного кармана и достал оттуда пачку денег, толстую, как рожа ответработника. Не говоря ни слова он поделил ее пополам и протянул одну половину мне:

- Бери, это я у полковника взял.

Законная добыча, иными словами. Когда он успл пошарить по карманам, я не заметил. Возможно, он знал, где искать и что.

Эх, Серега, Серега!

- Тебе они нужнее: тебя будут искать в первую очередь.

-         Бери, бери, -- повторил он, видя, что я колеблюсь. – Я теперь заберусь в такие края, где много не надо. Чё ж ждать, пока обесценятся?

Жизнь не сделала тебя менее отзывчивым к чужим несчастьям. Я взял свою долю добычи и полдожил в карман. После чего мы еще раз посмотрели друг на друга и пошли в разные стороны. На углу, прежде чем свернуть на соседнюю улочку, я еще раз оглянулся. Птичкин стоял на другом конце улицы и тоже смотрел на меня. Снова меня резануло по сердцу ощущение того, что я вижу его в последний раз. Через несколько минут он выйдет на большую дорогу, голоснет, поймает попутку, и через два часа будет уже вне пределов нашей маленькой области. Возможно, у него где-нибудь были связи. Забьется, сердешный теперь куда-нибудь в глушь, где нет ни одного знакомого лица, и начнет новую жизнь.

И глядя на его лицо в отдалении улицы, я вдруг увидел Птичкина в скором будущем – с красным носом, с трясущимися руками и половиной зубов, разливающего какое-нибудь пойло по стаканам подворотной компании.

Я поднял руку и помахал ему. То ли на прощанье, то ли чтобы отогнать виденье, которое, приходилось признать, было слишком похоже на правду. После чего отвернулся и пошел в город, пешком. Во-первых, мне теперь некуда было спешить, во-вторых, после всего случившегося мне было необходимо пройтись

Я шел по переулкам частных домов пригорода, где любопыные старушки посматривали на каждого нового человека, как дети на елочную игрушку. Потом начались кварталы кирпичных домов, за ними шла большая дорога, ведущая в город из еще более большого города. Потом снова частные деревянные домишки, которые забыли снести власти города, потому что они спрятались за большими многоэтажными...

И тут я вспомнил.

Когда у человека что-то попало в голову, обработка полученных данных происходит уже независимо от сознания. Отдел мозга, тихий и незаметный, словно отдел собственных расследований, ведет изучение и в подходящий миг докладывает вам итоги. Архимеду доклад поступил во время помывки. Он бежал голый по городу и кричал: «Нашел!». Менделееву его знаменитая таблица то ли приснилась, то ли возникла в мозгу во время раскладывания пасьянса. Некоторые это явление называют озарением или наитием.

Я стоял посреди улицы с открытым ртом и тупо смотрел перед собой. Потому что вспомнил, где видел Хмыря. Этого человека я тоже знал всю жизнь.

Какая-то женщина, увидев меня, начала обходить шагов за пятьдесят. Благо что улица была широкой и позволяла это сделать. Она уже знала, что не стоит сталкиваться вплотную с одинокими мужчинами на пустынной улице. Особенно когда они находятся  в таком состоянии.

Когда женщина оказалась у меня за спиной, мне снова удалось запустить ходовую часть и начать движение. Я шел в центр города, а у меня перед глазами проплывали картины прошлого. Серега Птичкин катился с горки, размахивая портфелем, а Хмырь наклонялся ко мне и, тыча пальцем в страницу школьной тетради, говорил: «Семь и два – сколько будет?» Потому что он был значительно старше меня, учился в восьмом классе, а не во втором, и умел складывать в уме даже двузначные цифры, что казалось мне просто непостижимым. Как и то обстоятельство, что домашние задания у них не проверялись каждый день.

Не хотел бы никого утомлять однообразием, но это опять был хороший добрый парень, всегда готовый оказать услугу ближнему, не ожидая особой награды. Иногда даже трудно поверить, что мы живем в довольно гнусном мире, когда имеется  такая чертова уйма хороших парней. Он предоставлял соседям собственный магнифон, собранный им собственноручно из старых запчастей, чинил проводку в жилье и велосипеды детям. У него была светлая голова и золотые руки. Уроки он схватывал на лету. На светлой голове вдобавок присутствовали вишнево-красные губы, черные глаза. Он был всегда весел, шутил, нравился девочкам несмотря на свой средний рост, хотя в этом возрасте они предпочитают парней покрупнее.

Отзывчивость его и погубила. Однажды его попросили перегнать мотоцикл, а потом разобрать и заменить запчасти. Вскоре выяснилось, что мотоцикл краденый. Хмырь получил свои три года за соучастие, поскольку у закона были несколько иные представления о том, что такое хороший парень, отсидел одну треть, вышел. В клоповнике он научился многому. Мог, например, из мыльницы изготовить пластмассовый браслет для девушки. Тогда они были редкостью, эти браслеты. Девушки, разумеется, встречались чаще. С ремеслом у него было все в порядке, но что-то изменилось в его взгляде. Не то чтобы он стал взрослее. Он стал другим. И еще Хмырь стал выпивать. А потом, как видим, и потреблять дурь. В армию тогда с судимостью не брали. Жизнь сыграла и с ним злую шутку...

Вы возвращаетесь в город, где прошло ваше детство, которое давным-давно позабыто вами, забито шумом улиц, суетой быта и валом впечатлений. Вы не можете вспомнить лица друзей, с которыми играли в детстве, и дворики, где они жили. Да вам и незачем вспоминать. Только однажды они приходят к вам сами, когда вы лежите в больнице и от нечего делать вспоминаете свою жизнь. Или ждете поезда на отдаленном полустанке. В этом случае воспоминания пробиваются к вам, словно грибы сквозь асфальт посреди города. Или какое-нибудь событие срывает покров с них, словно буря – крышу с дома, и вы видите, что происходит внутри.

Потому что эти люди и есть вы сами.

Трудно удержаться от воспоминаний, оказавшись в родном городе. Ни с того ни с сего мне пришел на память хмурый полковник МВД, живший отшельником у себя на даче, по тем временам очень впечатляющей. Я, тогда совсем еще молодой и зеленый, пришел с несколькими знакомыми  к нему на беседу о готовности к подвигу. По его внешнему виду нельзя было сказать, что он очень рад нашему прибытию, несмотря на все знаки почтения, которые выказывал ему руководитель нашей небольшой шайки. Но посмотрев на меня, он неожиданно вдруг смягчился и принялся сыпать случаями из его практики. Он начал службу чуть ли не при Дзержинском. Свои рассказы он сопровождал тыканьем пальцем в пожелтевшие от времени снимки, на которых были изображены суровые бойцы с преступностью и мрачного вида налетчики, убийцы и воры. Причем преступников было заметно больше, чем борцов с ними.

Когда полковник показывал на них перстом, он заметно оживлялся и с упоением рассказывал, какие они были хитрые и изворотливые, словно папаша об успехах своего чада в учебе. Даже о ранениях – а их у него было несколько – он рассказывал с тем же удовольствием. Долгое время после встречи мне было непонятно, какого черта держать у себя на стене эти рыла вместо картин, написанных хорошим художником. А потом смикитил, что эти разбойники с большой дороги и были его жизнью. Они стали частью его самого, также как и друзья из отдела по борьбе с бандитизмом, с которыми он вместе служил и большую часть которых уже проводил в последний путь в ту страну, где до обеда сыщики и воры стреляют друг в друга из наганов наподобие воинов в скандинавском раю, а после обеда – настоящего обеда, а не состоявшего из куска ржаного хлеба пополам с опилками, как во времена молодости полковника– они предаются беседам и воспоминаниям о прошлых схватках в обществе прекрасных женщин с небесной малины.

Я шел через железнодорожный мост по дорожке для пешеходов, которые иногда попадаются в этих местах. Дорожка была сделана из бетонных плиток полметра на полметра. Некоторые отсутствовали и сквозь пустое место виднелась где-то внизу вода, в которой, словно в лентах Тарковского,  маняще колыхались длинные водоросли. Такие же пустоты возникали и у меня в голове. Словно в поврежденном телевизоре у меня изображение того, что было пред глазами, накладывалось на воспоминания детства.

Один мой знакомый чудик, когда у него отвалилась ручка переключения, стал переключать каналы с помощью плоскогубцев. А когда и сам переключатель вышел из строя – ударами кулака сбоку или сверху. После чего у него в приёмнике и началось взаимоналожение изображений каналов. Голова, между прочим, сложнее любого телевизора, и если по ней стучать слишком часто, возможно наложение разных передач.

Я понял, что прежде чем  отряхнуть прах этого города с ног моих, мне придется отряхнуть его с собственной рожи. Вам не нравится слово “рожа” сударыня? Но как еще можно назвать предмет после двухдневного запоя и близкого знакомства с лужами? Иногда человеку необходимо напиться до полной отключки, чтобы хоть на несколько часов не видеть гнусностей этого мира.

Ноги сами собой принесли меня в старую школу, в которой учились все мы, и Серый, и Хмырь, и я. Ее, собственно говоря, уже давно не было. Ветхое здание в двух уровнях давно снесли, а получившийся пятачок засеяли травкой, из которой, словно переросшие свои размеры под воздействием Чернобыля грибы, торчали три железяки, которым так и не удалось по-настоящему стать светильниками. Неподалеку стоял прилавок, претендующий на то, чтобы быть ларьком. За прилавком стояла молоденькая девица в платье с вырезом, доходившим чуть ли не до прилавка,  и два младших школьника рассматривали что-то вожделенное на прилавке, хотя качество этого товара было на несколько порядков ниже того, что было заботливо выложено за вырезом. За спиной девы на полке стояли пузыри с водкой, на которые посмотрел я.

Я подошел к прилавку, оторванному от какого-то разоренного перестройкой магазина. Ребята усиленно рылись по карманам: им не хватало на упаковку польских жевательных конфет. Самую маленькую на прилавке. Юная продавщица с презрением на них смотрела. Я тоже взглянул  на этих ребятишек в помятых рубашонках, выбившихся из таких же штанишек – они еще не понимали необходимости выглядеть прилично –  и мне вдруг показалось, что это стоим мы с Птичкиным. Такие же маленькие, только что придя из школы, переодевшись в дворовое и накопив общими усилиями несколько медяков на очередное чудо в сверкающей и манящей обертке. Случалось, что нам тоже не хватало несколько копеек.

Странное это чувство: вы приезжаете в родной для вас город после долгого перерыва и вдруг встречаете самого себя, которого нет уже настолько давно, что вы сами не помните, каким были в детстве,  у школы, которой тоже уже нет, потому что ее снесли по причине ветхости, едва мы успели ее закончить. И которую теперь отправился заканчивать Хмырь, потому что не успел это сделать вовремя. Его не исключали, как исключили из комсомола, -- «как несоюзный жлемент», с усмешкой объяснял он нам -- просто он не вернулся в нее после тюрьмы. Наверное, было уже не за чем: детство у него кончилось раньше, чем положено.

Не знаю, кого я жалел больше, ребят или себя в ушедшем детстве, но захотелось сделать им подарок. Кто знает, как сложится их жизнь и много ли подарков они от нее получат.

- Сколько стоит? – спросил я, чтобы начать беседу.

Юная дева смерила меня взглядом, который всему знал цену. Удивительно, как способны некоторые смотреть свысока даже будучи вдвое ниже ростом. И назвала цену пакетика, которая одновременно относилась и ко мне, судя по ее взгляду, полному такого же презрения к тем, кто приходит за копеечными покупками, которое она не сочла нужным скрывать,.

Нервы у меня, как оказалось, давно уже были на пределе. Мгновенно холодное бешенство охватило меня. Я был готов убить это милое создание. Что я бы несомненно и сделал, поскольку когда через какое-то мгновение пришел в себя, моя  рука сжимала в кармане пачку денег. Она, к счастью для нас обоих, не обнаружила в кармане ТТ. Что избавило меня от очень крупных неприятностей, которых у меня и без того было немало.

Почему-то в памяти у меня всплыл один знакомый участковый. В пору великой нехватки выпивки, когда народ давился в очередях за пойлом, он после работы тоже встал в общую очередь. Возможно, потому что она показалась ему не слишком длинной. И честно ее отстоял, хотя мог бы зайти через заднее крыльцо. Честность его и погубила.  .

Никто не знает, что она ему сказала, а сам он молчал по этому поводу. Только он вытащил служебную пушку, которую ему вручило государство для защиты таких простых людей, как эта продавщица, и всадил в нее всю обойму. Хотя вряд ли именно она была больше всех виновата в столь бросающемся в глаза несовершенстве мира. Просто у нее была большая нагрузка и  маленькая зарплата, имелись и неприятности в семье; она тоже смертельно устала к концу рабочего дня и у нее сдали нервы.

Участковый встал перед моими глазами как на яву и грустно улыбнулся. Он меня явно понимал. По моим прикидкам, он еще сидел. Еще один неплохой парень, который плохо кончил. Похоже, этот мир не оставляет шансов хорошим парням.

 «Успокойся, -- сказал я сам себе,  когда первый, наиболее опасный припадок бешенства миновал, – ты не в Киргиз-кайсацкой степи. Существует много способов более цивилизованного убийства». И не спеша вынул на свет божий пачку, способную иногда заменить не то что обычный пугач, а дальнобойную пушку. Есть вещи, которые надо вытаскивать из широких штанин неспеша, чтобы дать юной деве возможность оценить их толщину. И дева, насколько возможно быть девой, зная себе точную цену и имея все возможности ее получить, действително это сделала наметанным глазом. После чего попыталась изобразить на смазливом личике любезность соразмерно толщине пачки. Похоже, она приняла меня за переодетого принца, ищущего приключений и невесту из числа непорочных дев.

Я снял с пачки верхнюю бумажку, достаточно крупную, чтобы произвести сильное впечатление на ее маленький головной мозг. Тем более что жила она в основном тем, который расположен в районе кобчика.

--Всю коробку и пузырь водки, -- произнес я голосом подгулявшего купчика, запихивая всей пятерней бумажку за вырез, созданный именно для удобства принятия денежных знаков крупного достоинства. Не то чтобы это запихивание требовало каких-то особых усилий. Ее груди даже распахивали объятья навстречку крупным бумажкам так широко, что в них мог провалиться весь тогдашний скудный золотой запас страны, если его перевести в удобные для засовывания за вырез платья бумажки. Но именно по причине этой бездонности я и старался безотчетно зацепиться за что-то осязаемое, словно сорвавшийся с ледника скалолаз -- за краешек пропасти, в которую ему предстоит лететь. Истинный джентельмен сделал бы это двумя пальцами. Но истинные джентельмены не занимаются сыском.

--У меня сдачи нет, -- произнесла она, не делая, однако, ни малейшей попытки швырнуть соблазн в лицо соблазнтелю.

--Сдачи не надо, -- добил я ее выстрелом в голову, самое слабое у данной особи место.              

Груженные коробкой вкусноты и пузырем огненной воды, мы зашли во двор соседнего дома, ребята шли впереди, показывая дорогу. Я огляделся. Так и есть -- Судьба привела меня во двор, где у нас жило чуть ли не полкласса. В том числе и Птичкин до вылета из родового гнезда после пинка супруги. Мы сели на неприметную лавочку под кустик и почали снедь.

Я рассказал ребятам про нашу старенькую школу, которая тут стояла, про Птичкина и Хмыря, про то, как мы в ней учились. Они рассказали про себя и про свою школу. Как я и думал, это подрастало свежее поколение неудачников, которое должно было вскоре сменить нас. У них были неприятноси и в семье и в школе.

Я слушал бесхитростный рассказ – и вдруг мне захотелось по-детски разрыдаться, утирая слезы обеими руками, потому что я почувствовал себя маленьким, беззащитным и беспомощным рядом со всеми гнусностями этого мира. Но я не имел права разочаровывать подрастающее поколение. Потому что взрослые дяди не плачут. Самое большее, что они могут себе позволить – это утереть скупую мужскую слезу у разверстой могилы друга. Могил в данном случае хватало с избытком. В одной из них давно поколилось счастливое детство.

Можно также заменить глотание безудержных слез опрокидыванием стакана водки.  Когда человек опрокидывает в себя стакан за стаканом, со стороны это может даже показаться излишеством. А на самом деле  просто количество выпитой водки, соответствует размеру  вашего горя.

Я и не заметил, как закончился пузырек. У ребят,правда, шипучка еще оставалась в полторашке, но надо было заправлять емкости, потому что меня совсем не брало. Я объяснил ребятам задачу.

- Маленьким водку не дают, -- сказал тот, кто был повыше и чуть постарше, уже познавший несправедливость мира взрослых.

- Не дают, -- согласился я, -- если не сказать волшебное слово. Какие волшебные слова вы знаете?

- «Спасибо», -- сказал тот, кто был поменьше, и шмыгнул носом.

- Не «спасибо», а «пожалуйста», --поправил его более старший и опытный и тоже шмыгнул носом.

И тут я почувствовал себя старым и мудрым до такой степени, когда становится необходимо передать  опыт молодежи. Я назидательно похлопал старшего по плечу:

-         Надо сказать: «Сдачи не надо».

Ребята ушли, словно разведка в поиск, не будучи уверенными в успехе. Вернулись они быстро, груженные газировкой, коробкой каких-то пирожных, еще одним пузырем и опытом, который не раз пригодится им в жизни.

И тут они подъехали. Только вместо «Карета подана» я услышал вежливый вопрос: «Отдыхаете?» Кто-то из жильцов домов, замкнувших этот двор в четырехугольник, узрел наши невинные занятия и вызвал наряд.

Я поднял глаза от пузыря, с которого так и не успел содрать затычку. Возможно, это случилось потому, что в данном деле затычкой был я. Предо мной стоял, помахивая резиновой дубинкой, старшина угрюмого вида, а за ним – мой старый знакомый, участковый Сотников. У Сотникова прибавилась звездочка на погонах. Он узнал меня, поскольку я еще не достиг такой стадии опьянения, на которой человек перестает сам себя узнавать в зеркале, а потому, помятуя о стародавних хороших отношениях, усмехался из-под не изменившихся усов. Это он спросил насчет отдыха.

Вместо ответа я только развел руками.

- Не желаете ли прокатиться? – еще более вежливо спросил Сотников.

- С удовольствием.

Я наощупь вынул из кармана бумажку и положил ее в маленький нагрудный кармашек старшему мальчику:

-         Купите чего-нибудь.

Потом встал и поскольку моя голова оказалась выше уровня куста, увидел прямо перед собой в окне первого этажа гнуснусную старушенку, озлобленную на весь свет. Обычно такие старушенки очень полезны. Если разумеется, они не ваши родственицы, а являются очевидцами происшествия. А очевидцами они являются всегда, потому что все свободное время, которого у них избыток, проводят у окошка, наблюдая за развитием событий во внешнем мире более тщательно, чем внешняя разведка. Иногда они их даже создают, когда долго не происходит ничего занимательного. Например, вызывают наряд, чтобы он разобрался с подозрительного вида мужчиной.

- Не забирайте его, дядя хороший.

Я опять чуть не заплакал; наверное, начал стареть, становиться сентиментальным. Дети, которые не умели защитить  себя, пытались защитить меня. Они не хотели меня терять. Мир в этот день вообще был полон лю.дей, которые не хотели меня терять. Потому что они знали: хотя в мире хороших людей больше, чем плохих, плохие почему-то попадаются чаще.

 Я много к чему привык, защищая закон. Во всяком случае мне хотелось бы думать, что я его защищаю. Но не привык, что кто-то защищает меня. На моей работе приходится выкручиваться самому и чаще получать по голове рукояткой пушки, чем слышать слова о том, что дядя хороший. Не удивительно, что это вывело меня из равновесия. Вы гладите по голове сторожевого пса самого злобного вида и он ошеломленно смотрит на вас, потому что ничего, кроме пинков давно уже ни от кого не ожидает. И на его морде еще долго написано удивление после того, как вы исчезните из поля его зрения. Если, разумеется, он не оттяпает вам руку раньше, чем вы успеете его погладить.

Я шагнул к карете – и тут меня развезло. Во всяком случае я это почувствовал именно сейчас. Знаете, как это бывает, когда боец бежит вперед под огнем противника и продолжает двигаться, даже не замечая, что получил тяжелое ранение. Или пьете и пьете, чтобы прийти в себя после нервного потрясения, а кончается тем, что вы из себя уходите. В моем случае это выразилось в том, что я попытался сесть в дверь воронка, предназначенную для преступников. Старшина вежливо поймал меня за рукав и направил на заднее сиденье. Я двинулся в указанном направлении, но неодолимая сила, которая руководит нами и называется Судьбой, стала совсем уж неодолимой, и я налетел на ребро распахнутой дверцы.

Данное событие не то чтобы отрезвило меня или дало возможность взглянуть на жизнь по-другому, а просто несколько развернуло. И я увидел, что Сотников вместе с непочатым, словно жизнь в шестнадцать лет, пузырем огненной воды прихватил и коробку. Сделал он это, разумеется, без всякой задней мысли, просто по привычке собирать все вещественные доказательства, руководствуясь мудрым правилом – авось пригодятся.

- Коробку оставь, --сказал я и пальцами правой руки сделал несколько трепыхательных движений вниз.

Сотников поставил коробку на место, вдвоем со старшиной они помогли мне сесть на заднее сиденье, сами сели на переднее, причем старшина оказался водителем, и козлик тронулся с места.

-         По какому случаю гуляем? – спросил Сотников. На этот раз не вежливо, а по-дружески.

-         Фарт, - коротко ответил я. – Три дня гуляем.

И мы действительно честно гульнули. Конечно, на три дня растянуть удовольствие не получилось, но утром я очнулся с большим трудом в  родном до боли отделении, где когда-то начинал , где мне были знакомы все облезлости стен этого барачного здания и большинство лиц.  Это было так давно, что распивать на рабочем месте не запрещалось.

Люди степенные большей частью осуждают такие загулы. Но возьмите, к примеру, золотоискателя, который месяцами сидит в непролазной тайге, кормит комаров более обильно, чем себя, чтобы намыть несколько золотых самородков. Придя в ближайшее поселение, он гуляет. Широко гуляет, в обратном соотношении к узкости условий, которые он только что покинул. Буйство такого рода вполне понятно: оно заменяет буйство жизни там, где ее нет.

Собственно говоря, еще не известно, как бы повернулось дело, если бы меня не растолкали, поскольку спал, я, как оказалось, на столе, за которым необходимо было провести совещание.

Воспитанный человек, услышав про совещание, должен был бы встать и покинуть помещение, но я просто не мог это сделать после вчерашнего, а потому плюхнулся на ближайший стул, рассудив, что если мое присуствие станет совсем в тягость, меня выведут под руки.

Через две минуты я уже готов был убежать сам. Потому что обсуждалось как раз убийство в пригороде.Я как-то упустил из виду, что эта часть города подпадала под ответственность данного отделения. Хотя взяли меня почему-то на земле соседнего.

Сразу порешили искать Птичкина. Человек с таким жизнеописанием всегда мог пригодиться. В случайность его исчезновения было трудно поверить. Странным оказалось и оружие: сочетание самых современных стволов с ТТ военных лет слишком бросалось в глаза. 

-         А ты ничего об этом не слыхал?

Вопрос был обращен ко мне. Спрашивал опер Сидельников, один из самых опытных и толковых среди моих знакомых. На моих глазах он однажды за четверьть часа расколол шайку воров вот такими наивными вопросиками. Тогда он тоже начал с вопроса:

- Не ваша работа, ребята?

- Нет, начальник,-- ответили задержанные, которых задержали просто за странность поведения.

- А не знаете кто?

- Мы на твоем участке точно не крали.

- А на чьем крали?

После такой незамысловатой беседы с цепким опером  все трое написали явку с повинной.

На этот раз он задал вопрос просто в надежде узнать хоть что-то. Вполне объяснимой в положении, когда не знаешь ничего.

Но у меня похолодела спина и по ней побежали мурашки. И не просто побежали. Было такое чувство, что у них тут всемирные соревнования по бегу на чужих спинах. Откровенно говоря, то что я не ляпнул сразу, что знаю пострадавших, было большим чудом.

Не сделал я этого главным образом потому, что у меня перед мысленным взором вдруг предстал Хмырь. Живой и с грустной улыбкой. Он смотрел на меня, как смотрят на старого знакомого, а не как на одинокого путника на другом краю окоема. У меня камень свалился с души, хотя я не знаю, как он на нее взвалился, потому что душа невещественна, камень же очень даже вещественен. Меня все время не покидало чувство, что я предал старого друга. Потому что не узнал его. По-существу он спас меня второй раз за два дня.

Поэтому я помотал головой и промычал что-то нечленораздельное. Со стороны это выглядело так, словно я еще не пришел в себя. Каковым ответом все остались вполне довольны.

Евгений Пырков