Мой папа лучше всех!

Такие дела мне всегда нравились: особых усилий они не требуют, потрясений никаких не случается, а платят за них неплохо. Ушёл – и не вернулся. Главное в таких случаях  – опросить как можно больше народу, людей, которые могли хоть что-то засвидетельствовать о пропавшем. И вот через три месяца хождений, звонков, запросов и переговоров я подошёл к последнему в моём списке человеку, который мог хоть что-то сказать. Этот последний назначил мне встречу у себя в НИИ, где занимал должность начальника отдела.

На следующее утро я подходил к зданию этого НИИ, последнему из пяти, оставшемуся в его собственности. Когда-то весь этот панельный дом в четырёх уровнях с огромными окнами во всю стену, завистливо заимствованными нашими строителями в США, был частью большого военного НИИ. 

Кроме того, за ним, посредине кучки домов зияла не вставленными окнами, словно череп пустыми глазницами, высотка, строительство которой так и не было завершено. НИИ собирались расширять. Теперь там сидела одинокая ворона, словно на могильном камне.

Не надо было быть вражеским разведчиком, чтобы догадаться – там, где огромные, во всю стену деревянные  окна не были ещё заменены на пластиковые, располагалась Наука.  Торговцы отбивали у науки этаж за этажом, словно в Сталинграде. Пока ещё Наука – точнее, то, что от неё осталось - держалась на четвёртом этаже железобетонной коробки, нижние три были уже распроданы и расцвечены самыми разными вывесками, начиная от выставки-продажи картин, и заканчивая портным.

На лестничной площадке четвёртого этажа стоял ободранный письменный стол, за которым сидела плотненькая кругленькая маленькая, крепко сбитая курносая женщина средних лет и среднего роста, в тёмно-синей беретке, защитной гимнастёрке довоенного образца с петлицами ВОХР и синей форменной юбке несколько светлее беретки. Я коротко представился.

- Сейчас, - ещё более коротко ответила она и сняла с внутреннего телефона без диска трубку. Выслушав ответ, подняла лицо ко мне и сказала:

- Сейчас выйдет.

Завотделом действительно вышел почти сразу и, кивнув мне головой, сказал:

- Пусть пройдёт.

Меня записали в толстую книгу, раскрытую на середине, даже не спросив какое-нибудь удостоверение, и я прошёл внутрь через скрипучую дверь. За дверью начинался коридор с белыми дверями по сторонам. Мы свернули в первую же и оказались в просторном производственном помещении, заполненном приборами, которые вы можете видеть в старых лентах о ядерщиках и космических полётах, и тишиной. Возможно, что более современные приборы просто распродали выживания ради. Паутина ещё не появилась между приборами, но здешний паук мог быть уверенным в завтрашнем дне.

Теперь я мог без спешки рассмотреть мою последнюю надежду. Передо мной сидел человек с гривой полуседых волос, ставших волнистыми по моде пятидесятых годов с помощью укладки их мокрыми. Обычно люди, у которых мало посетителей,  общаются очень охотно, но тут, похоже, было исключение из правил. Его вид выражал всё, что угодно, только не желание меня видеть. Мужчина неприветливого вида посмотрел на меня вопрошающе. Я ещё раз коротко изложил причину, по которой к нему пожаловал.

- Что, папаня понадобился? Во власть решил податься?

- ?

- Я хочу сказать, что в Риме патрициями называли тех, кто мог предъявить своего отца. Среди тех, кто сходился в город, в первое время таких было немного.  ..

Мой собеседник ненадолго задумался:

- Ну, слава богу,  хоть спохватился, - спохватился  он после небольшой задержки. - А вот у меня сынок в Америке. Сдохну –  на похороны не приедет. Даже если захочет: добираться долго.

- У Вас сын в США? – вежливо полюбопытствовал я, добавив в сказанное чуток восхищения, чтобы поддержать разговор.

-  Уехал. Давно уже. Сейчас у него пятеро детей. Каждое утро они начинают с того, что всей семьёй поют гимн США. 

Он немного помолчал, я тоже не знал, что сказать.

- Отца, значит, ищет, - не спешно, как бы раздумывая, проворчал мой собеседник. – Да, поздновато мы спохватываемся, что не только мы нужны родителям, но и родители нам. Я, знаете ли, родом из Сибири, из очень глухой деревушки, очень далёкая местность. Добираться замучаешься. Так вот, я бы сейчас туда пешком пошёл. Босиком. Чтобы час-другой с мамой и папой побыть. Или хоть издали посмотреть…

Человек явно расчувствовался. В таких случаях самое верное средство – не перебивать говорящего. Рано или поздно он заговорит о нужном тебе предмете. Мой раскисший собеседник продолжал:

- Иногда вдруг,  ни с того ни с сего всплывают в памяти какие-то отрывки из далёкого-далёкого детства: я стою на лыжах у сугроба, принявшего вид морской волны. Или бежишь летним днём под дождиком с радугой на небе…

«Вспомнишь и лица, давно позабытые»,…-

невольно вспомнилось мне.

- А осенью пекли картошку. Наберём огромную кучу сухой ботвы, сожгём её и печём в золе только что выкопанную из земли картошку. Вы знаете, я ведь, знаете ли, знавал лучшие времена: по службе побывал в тридцати пяти странах, хотя ни одного языка кроме русского не знаю. И везде меня угощали всякой вкуснятиной. Но никогда я не ел ничего вкуснее этой картошки.

Что ж, это всё дело не новое. Лев Толстой в семьдесят лет больше всего на свете желал посидеть на коленях у матери, а Пушкин описал трагедию забытого дочерью станционного смотрителя, которая несколько сильнее трагедии короля Лира, поскольку более жизненна. А когда ставшая барыней дочка-вертихвостка вспомнила про папу, она могла только приехать поплакать на его могилке. Только Льва Николаевича полегче было отыскать, когда он из поместья ушёл: очень уж человек был известный.

- Счастливое было времечко, - только и смог сказать я.

- Именно так, - подхватил завотделом, у которого уже не оставалось подчинённых. – Спохватился, значит, сынок-то. Похоже, поздновато…

- Что, уже и в живых нет? – осторожно спросил я.

- Похоже на то:  уже три года не появляется, а был бы жив – ко мне обязательно бы наведался. Или хоть открыточку прислал. Всё же, как ни как, с первого класса дружим.

И он рассказал, что произошло с моим подопечным. Стало понятно, почему заказчик был не слишком разговорчив при нашей встрече. История была самая обычная и потому ещё более подлая.

Папаня моего работодателя был довольно известным в своих кругах деятелем искусства, неплохо зарабатывал, пользовался уважением собратьев. Потом грянула Перестройка, за Перестройкой пришли Великие Потрясения – и искусство оказалось никому не нужным. Люди, известные всей стране, по полгода сидели без зарплаты, подрабатывая торговлей водкой или подавая шубы новым хозяевам жизни в раздевалке. На рынке торговали чем попало и академик, и герой, и мореплаватель и плотник.

Оказалось, что и отец заказчика  слишком талантлив, чтобы быть успешным. Когда выяснилось, что привычных заработков у мужа больше не предвидится, маманя заказчика подала на развод. Увы! Самая большая любовь часто заканчивается вместе с деньгами, ибо русская баба воспитана веками рассматривать мужа в качестве средства прокормления. Сама она об эту пору пристроилась на дальновиденьи, где платили более чем неплохо, и лишний рот в доме был ни к чему. Они разъехались в разные концы города. Возмущённый сын ушёл вместе с отцом. Но ненадолго. Потому что долго продержаться, продавая оставшиеся от времён процветания вещи, отцу тоже не удалось. Сколько можно питаться полугнилой картошкой?

В конце концов,  мой заказчик вернулся к матери, а потом и сам стал успешным лицедеем. Мужественное лицо, внешность благородного человека, высокий рост, накачанные мышцы – кормила  маманя неплохо. Половина женщин страны хотела его.  И вот теперь он начал разыскивать отца. Всё, что ему удалось выяснить, укладывалось в несколько слов: отец держался, сколько мог; когда распродавать стало нечего, продал свою крохотную жилплощадь – и просто  растворился в просторах необъятной страны, которой больше не был нужен.

Закончив рассказ, мой собеседник на некоторое время замолчал, потом тяжело вздохнул, встал с  продавленного кожаного кресла, подошёл к белому шкафу, запустил правую руку куда-то вниз за не открывающуюся дверцу и вытащил на свет  коричневую сумку, одну из тех, с которыми ваши дедушки и бабушки ходили в школу.

- Вот! –  с гордостью за оказанное доверие сказал мне расчувствовавшийся учёный. – Перед тем, как сгинуть, забежал он ко мне и оставил вот это. Сохрани, мол, до лучших времён. Возьмите, может, пригодиться.

Вернувшись домой, я принялся за изучение содержимого моего приобретения.  Сумка был объёмистой. В неё могли войти кроме учебников ещё и вторая обувь, одежда для труда или «физры» и ещё осталось бы местечко для пирожка, заботливо положенного мамой. Но всё же она была маловата, если принять во внимание, что там находились пожитки, собранные человеком за всю жизнь. Внутри не было ничего, что могло бы представлять хоть какую-то рыночную ценность. Создавалось впечатление, что человек в спешке  побросал в неё то, что попалось под руку. Или то немногое, что ещё оставалось у него от прежней сытой, благополучной и счастливой жизни.

Там нашли приют десятка два любительских  снимков в пачке из-под фотобумаги с надписью «Унибром» и два очень качественных снимка родителей. На одном из любительских  было запечатлено счастливое семейство, отдыхающее где-то у благословенного южного моря. Незаконченная рукопись,  старая трубка для курения, источающая приятный запах какого-то заморского табака,  медаль «За победу над Германией», явно отцовская, и на самом дне -  самая обычная школьная тетрадь для рисования с надписью на обложке «Зошит для креслення учня ______ класу _______ ». В данном случае класс был второй.  Ничего из того, что могло бы удостоверить личность.

Лежала там и записная книжка, самая обычная дешёвенькая записная книжка в обложке тёмно-зелёного цвета из кожезаменителя, обречённая на ежедневное общение с владельцем. Углы обложки от этого общения загнулись завитушками.  На задней части обложки имелась надпись:

ПО «Парус»

Книжка записная

Арт.1511-р

Цена 20 коп.

Что сегодня купишь за двадцать копеек! Однако, несмотря на дешевизну записная книжка оказалась весьма ценной, поскольку довольно полно  описывала жизнь своего обладателя за последние годы. Начиналась она обычными ничего не значащими записями. Затем содержание записей изменилось. Появились записи о рабочих местах. Сначала это были записи по той области, в которой пропавший работал. Потом пошли места из разряда «культура вообще» - училища, «рогачёвки», рабочие клубы, дома отдыха, места отдыха – все они явно не соответствовали его уровню. Однако, выбирать уже не приходилось. Но и это был не конец. Вслед за домами отдыха и ставками массовика-затейника пошли другие: «Подсобник, тысяча рублей, рабочий день с 8 до 17.00.».  «ЧП Донников, грузчик – 700 рублей». Потом шли рабочие «Зеленстроя», истопник, дворник, лесоруб в пригородном лесничестве, сторож в заводской столовой и т.д. Все они были вычеркнуты. Из чего можно было сделать вывод, что и лесорубом соискателю  устроиться не удалось. Что не удивительно: безработица в это время была такой, что по некоторым городкам на должность дворника назначал лично глава города.

Такими записями записная книжка была заполнена почти до конца, свободными остались лишь последние пять листков.  Самая последняя запись была не похожа на другие и не зачёркнута. Небольшая деревушка в одной из соседних областей, а в ней проживает некий Микола Дында.  Один звонок моему новому знакомому  учёному – и выяснилось, что был, оказывается, у предмета моих поисков приятель Микола, украинец, с которым вместе служили.

 Я рванул в эту деревню первым же поездом. И опоздал: Микола Дында уже полгода как покоился в скромной могилке на местном кладбище. Поселившимся в его доме наследникам снимок моего подопечного показался незнакомым, потому что они «сами две недели, как въехали»,  но они посоветовали мне обратиться к местному участковому, который «токовый и всё знает».

Участкового на месте не оказалось, но зато был на месте начальник отделения. Он выслушал соображения, по которым в его краях должен был появиться предъявленный для опознания на снимке человек,

- Был похожий, но только не известно, кто. Никаких удостоверений при нём не оказалось. Вообще никаких вещей не было. Подобрали на станции уже без сознания, а через два дня умер, так и не очухавшись. Мы развесили объявления, но никто его не опознал.

Что было не удивительно: единственный человек, который был способен его опознать, уже упокоился на  кладбище

- А можно вещи задним числом обнаружить? – полюбопытствовал я, положив на стол стодолларовую бумажку и поставив на неё  подаренную мне сумку.

- Почему бы и нет? – ответил начальник, сложив бумажку пополам и засунув в боковой карман. Сделал он это легко и непринуждённо, не задавая лишних вопросов, хотя вряд ли в этом захолустье люди видели когда-нибудь наличные доллары. Мне всегда нравились люди, не задающие лишних вопросов.

После этого оставалось только известить заказчика, что предмет поиска наёден, и просить дальнейших указаний. Указание было одно, самое простое – ждать на месте: заказчик выезжает немедленно. И действительно, ещё не начинало смеркаться, как в деревню, гордо именовавшуюся посёлком городского типа, вкатила невиданная в этих краях дорогущая инотачка, чёрная, как душа Чубайса, и прямиком направилась к отделению, тогда ещё именовавшимся отделением милиции.

Мы вошли внутрь вдвоём. В это время в столицах про борьбу с пьянством уже стали забывать, а вот в глубинке она, как водится, ещё только набирала обороты. Поэтому  начальник лично распекал за самогоноварение бабу средних лет в цветастом платочке. У меня был знакомый старшина милиции, который поставил производство в исстрадавшейся похмельем стране на такой поток, что даже провёл под асфальтированной дорогой трубу от колонки к своему частному дому, чтобы удобнее было охлаждать змеевик. И знакомый начальник райотдела милиции тоже днём боролся с самогоноварением, а по ночам гнал самогон. Причём не поганой метлой. Увидев нас, начальник отложил разговор и предложил нам сесть.

Когда мы прочно уселись на стоявшей у стены добольшевицкого вида скамье, он слегка нагнулся, открыл дверцу стола и вытащил из его недр ту саму сумку. Рядом с ней он положил рапорт об обнаружении неизвестного бесчувственного тела, справку о смерти этого тела и снимок тела. Лицо на снимке было похоже на образец более чем отдалённо, но при некотором воображении некоторое сходство обнаружить можно было.  Потом он снова взял сумку и вывалил её содержимое на стол, сделав соответствующее движение рукой: мол, подходите, смотрите. Очень Известный Лицедей подошёл к столу и начал перебирать содержимое.

Сначала сын перебирал вещи спокойно. Даже снимки счастливого семейного детства не произвели на него особо выдающегося впечатления. Но вот когда он раскрыл зошит для креслення и увидел там выведенную его рукой синюю ворону, его словно чем-то тяжёлым по голове ударили – он мешком плюхнулся в стоявшее вплотную к столу протёртое и продавленное кресло и вдруг совершенно неожиданно для нас расплакался:

- Папочка!

 Это было и в самом деле неожиданно, поскольку всё, чего я хотел – это облегчить человеку боль расставания с наличными, которых за полгода моих расследований и поездок набегало немало.

Увидев это, тётка в цветастом платке решительно встала с места, раскрыла изъятую у неё суму таких размеров, что с ней впору было корма для скота в совхозе воровать. Внутри оказалась десятилитровая емкость.

- Вот вы всё боретесь, а для чего-то её родимую выдумали! – с укором сказала она, ни к кому определенно не обращаяь.

 С этими словами баба сняла крышку и налила до верху взятый со стола гранённый стакан, жавшийся вместе с кучкой других стаканов к стеклянному графину довоенного производства, и втиснула его в руку гостю. Затем налила ещё три для нас. Лицедей бездумно выпил.  Нам ничего не оставалось, как последовать его примеру. В этом захолустье люди ещё не утратили совесть окончательно, чтобы разбавлять водой, а потом добавлять в пойло «для крепости» куриный помёт и прочую дрянь. Самогон был действительно качественный, настоеный на дубовой коре,  градусов под семьдесят. Увы! Напиток был не из тех, к которым привык гость в столицах и Европах. Его развезло почти мгновенно, после чего он налил себе второй стакан уже сам, выпил и, утирая слёзы вперемешку с соплями, и, пуская слюни, принялся рассказывать, какой был у него хороший папа, как его все уважали.  Видно было, что взрослый дядя явно чувствует себя обделённым судьбой. И всё это только потому, что у него в детстве не было самого обычного папы.

Зрелище было непривычным: здоровенный дядя, косая сажень в плечах, - кормила маманя неплохо - сидел и плакал, как ребёнок, размазывая по лицу слёзы и сопли. Вряд ли в таком виде он был бы привлекателен для женской половины, желавшей его. Но, возможно, о нём позаботилась бы вторая половина бабья, склонная  по-матерински опекать слабых мужчин.

Почему-то вспомнился рассказ сына одного Чрезвычайно Известного Учёного, который бросил Науку, бросил свою семью и вместе с новой женой ушёл спасать человечество. А паренёк каждый день приходил домой и, сделав уроки, садился у окна и ждал, не вернётся ли к нему папа… Папа не догадался даже  позвонить. Был слишком занят судьбами Человечества, чтобы уделить полчаса своего драгоценного времени отдельному человеку. Наверное, он завидовал соседскому пареньку, у которого папаня был простым никому не известным станочником на соседнем заводе, потому что в получку они шли вместе с сыном купить папане кружку пива, а сыну игрушку в расположенном неподалёку от пивной заведении, которое так и называлось – «Игрушки».

Потом к сыну Чрезвычайно Известного Учёного почему-то присоединилась одна тётка, самая горластая во всём околотке. Однажды она устроилась на работу в детский дом, но продержалась на новой работе ровно один день, в течение которого к ней по очереди подходили дети и с робкой надеждой спрашивали: «А Вы не моя мама?»  Так уж устроен человек, что ему нужны мама с папой.

-  Мой папа лучше всех! А я его даже папочкой его ни разу не назвал! Всё папан, да предок, да пращур, а потом ещё и предал, - воскликнул несчастный навзрыд.

Сразу всплыла в памяти читанная в детстве книжечка «Нужно ли называть своих родителей предками и конями и о других подобных вопросах». Тогда было поветрие молодёжных бунтов против уклада жизни отцов и дедов. На Западе молодёжь подалась в хиппи, не желая жить жизнью отцов и дедов, у нас она  впитывала песенку «Бременских музыкантов» и бодро горланила: «Нам дворцов заманчивые своды не заменят никогда свободы!»

С другой стороны, трудно обвинить ребёнка в том, что ему хотелось есть. И уж точно не он виноват  в том, что ему повезло родиться в не самом лучшем из возможных миров.

Охваченные желанием помочь ближнему, мы начали наперебой  рассказывать про себя подобные же неблаговидные вещи. Оказывается, мы изводили учителей и загоняли в гроб бабушек, мучили животных и домашних, обижали братьев и сестёр. Грехов, в которых мы исповедались, с лихвой хватило бы, чтобы обрушить огненный дождь на город средних размеров.

Но ничего не помогало. Человек явно был по ту сторону добра и зла. И только продолжал подливать себе самогонки и бормотать что-то совсем уж невразумительное, перемежаемое восклицаниями «папочка!»  В конце концов, лицедей уснул на той же скамье, на которой мы сидели вначале.

Когда он отключился, мы переглянулись и устыдились сами себя.

- Не грех бы было и извиниться, - вздохнул начальник.

- На том свете встретимся – повинимся, - поддакнула тётка-самогонщица.

Я представил себе, как мы втроём перебираемся через Реку, а на Том Берегу нас встречают все наши умершие родные, близкие и просто знакомые – родители, бабушки, дедушки, наши рано ушедшие из жизни – не без нашего, кстати, участия -  собаки и школьные учителя. Только вот узнают ли бабушки своих поседевших внучат, подбежит ли к ним ласковая Жучка…

На следующий день мы посетили местное кладбище и успели заказать надгробный памятник из мрамора вместо одиноко торчащей из бурьяна таблички с полустёршимся номером на уже осевшем бугорке могилы. Мой работодатель был молчалив, сдержан.

Сначала сын хотел перезахоронить отца в белокаменной, но его разговорили. Мне эта мысль особенно не понравилась. Конечно, в те годы ни о какой экспертизе ДНК и слыхом не слыхивали, но в этих делах только начни копать и перекапывать, вовлекать лишних людей, задающих лишние вопросы. Бог весть, чем может кончится.  Тётка-самогонщица, лившая в это время дешёвые бабьи слёзы, заслышав про переезд усопшего,  сразу смекнула, что это мероприятие может лишить её будущих доходов от продажи пойла заезжим людям. Она осушила один глаз и запричитала:

- Значит, судьба у него такая, здесь лежать!

- Уж кому что на роду написано, - рассудительно заметил начальник отделения.

На том и порешили.  А вечером нас провожали  новые знакомые, женщина  в цветастом платочке и начальник отделения, потому что у моего работодателя было много срочных дел в столице и за рубежом, и он не мог больше задерживаться. Я случайно глянул на своё отражение в окне деревянного здания, построенного ещё в добольшевицкие времена, и вздрогнул. Хорошо, что имеется легковушка. С такой опухшей рожей было бы неудобно даже в поезд садиться. Известный лицедей тоже выглядел помятым.  И только начальник отделения выглядел так, словно он только что прибыл из отпуска. А лёгкая усталость на лице объяснялась единственно долгой дорогой.

Евгений Пырков